— Мне, дядя Миша, теперь лафа, — похвалился доверительно. — Ни про струбцинки, ни про расчехлянку моторов думать не надо.

Емец в ответ бросил сурово:

— Смотри, блудный сын, не прогадай.

— И вы никуда не прыгнете. Треплетесь, а толку никакого. А у меня вот, — открыл мешочек, набитый вареной картошкой. — У меня теперь такое местечко, пальчики оближешь.

— И с кем же ты теперь?

— А ни с кем. Сам по себе.

У Емеца и Сердюкова был памятный случай, когда Дима под строгим секретом заикнулся дяде Мише про такое, о чем должен был умолчать. Но дядя Миша был комиссаром партизанского отряда на Украине, хорошим и надежным человеком, несколько раз бежал из лагерей. Когда они вытягивали за крыло самолет, застрявший колесом в бомбовой воронке, оба заметили, как один из пленных, Димин знакомый, жадно впивался взглядом в нижний люк, был готов вскочить в кабину «хейнкеля». Потом, на вечерней прогулке за бараком, когда остались вдвоем, Емец сказал Девятаеву:

— Я понимаю, кто ты… И Дима, хотя и косвенно, намекнул на гимнастерку.

— И как это понимать?

— А так, что во всем на меня можешь рассчитывать. А о чем догадываюсь — молчок.

— Димка все-таки болтун, — с грустью ответил Девятаев. — А за поддержку — спасибо, — и оба Михаила пожали руки друг другу.

И вот Сердюков сорвался. Вернуть «блудного сына» взялся Емец.

— Ты, Митька, дурь из башки выбрось. Сам по себе не проживешь, это тебе понятно. Новые «дружки» продадут тебя за эту же картошку.

К разговору прислушался Девятаев. Надо было удержать паренька от падения, он не понимал, куда может докатиться, попав на «картофельную стезю».

— Пропадешь ты, Дима, не за понюх табаку.

— Еще неизвестно, кто раньше пропадет. Стоит мне только словечко сказать, — Сердюков озлобленным зверенышем сверкнул злыми глазами на своих недавних старших товарищей.

— И что это за словечко?

— Летчик, — насупившись, выдавил Дима.

Это словно ошпарило. Девятаев моргнул Емецу: позови наших. А сам, сдерживая гнев, как мог, равнодушнее сказал:

— А я думал про что-то серьезное… Ну, допустим, скажешь, если язык повернется. И станешь предателем. Тебе от этого легче будет? Ты знаешь, как у нас с предателями поступают? — Михаил осторожно положил руку ему на плечо: — Значит, напрасно я считал тебя товарищем. Эх, Дима, Дима… Неужели картошка тебе дороже друзей?

— Так я же ее и для вас…

Он хотел подняться и, видимо, отойти, что-то раздумывая, но подоспел Немченко и прицелился кулаком:

— Ты, сволочуга, понимаешь, что говоришь?

— Башкой в уборную его — вот и весь сказ, — добавил Курносый.

— Да, до утра такую гниду в живых оставлять нельзя, — согласился Корж.

Сердюков обмяк, в нем не осталось и тени от той спесивости, которая проступала минуту назад. Он знал цену словам, весомость приговора, если точку поставил Корж. Всхлипнув, замолил о пощаде…

И лишь только потому, что его судьбу лучше других знал Девятаев, что и в Заксенхаузене и до сих пор здесь Дима держался прочно и надежно, Михаил попросил товарищей:

— Может, образумится парень…

— Смотри, сопляк-недоносок, — Соколов рванул Сердюкова за ухо. — Вмиг придавим.

Выдержка, выдержка, еще раз выдержка — вот что нужно было тем, кого спаяла мысль о побеге. Но порой сдавали нервы не только у молодых, как Дима, чуть было не срывались и другие.

В конце января, когда Девятаев начал отсчитывать седьмой месяц пленной жизни, над Узедомом взвились дьявольские ветры, день и ночь сыпавшие назойливым липучим снегом. Под густыми, тяжелыми облаками притих аэродром. Лишь иногда на дежурных машинах механики прогревали моторы. Но в небо не уходил ни один самолет.

Команду Соколова посылали перетаскивать камни на побережье, строить какие-то дощатые сарайчики. Самолеты стали дальше, стали недоступнее.

И снова они — рядом. На аэродром привезли груду плетеной лозы — маты для маскировки капониров.

Капонир — круговая обваловка из грунта. Если при налете авиации бомба разорвется поблизости, обваловка предохранит от осколков самолет в капонире. Это своего рода «аэропланный окоп». Из него два выхода. Передний, широкий, через который выкатывают крылатую машину. И другой, узкий, вроде как калитка для пеших.

Сегодня оба входа завалены снегом. К ним пленные подтаскивали маскировочные маты. Носили их, увязая в глубоком снегу, долбанки скользили. Под громоздкой ношей легко поскользнуться, ногу вывихнуть. И тогда от сегодняшнего вахмана пощады не жди.

Сегодня не вахман, а зверь. Еще утром, как только прошли аэродромные ворота, он для собственного удовольствия двинул замыкающего прикладом по спине.

Вахманы бывали разные. Тех, молодых, сильных эсэсовцев, которые одним ударом опрокидывали пленного на землю, почти не стало, их отправили на фронт. На замену дали старичков, более «дружелюбных», не столь озлобленных. С иными Володя Соколов даже находил «общий язык».