Шест, которым Тисту толкал баржу, за что-то зацепился. Он нагнулся посмотреть, что там такое, ловко сохраняя привычное равновесие.

Это был труп. Старый лодочник медленно развернул баржу. Вода плескалась у самых бортов, но не переливалась внутрь. Он застыл, прислушиваясь. Проволока паромной переправы, тянувшаяся над его головой с берега на берег, как будто пела в тишине раннего утра, еще не нарушенной даже шепотом ветра.

Воткнув шест глубоко в речной ил, чтобы закрепить лодку, Тисту встал на колени и заглянул в воду. Сквозь прозрачную зелень он различил очертания женского тела, лежавшего у самой поверхности вниз лицом. Тисту был рад этому. Стеклянные мертвые глаза утопленников надолго застревали в памяти, как и посиневшие губы и удивление на желтом разбухшем лице. «Не долго пролежала в воде», — подумал Тисту. Тело еще не успело разбухнуть.

Женщина выглядела на удивление спокойной, ее длинные светлые волосы колебались в струе течения, как водоросли. Тугодума Тисту зачаровало их равномерное движение. Спина у нее была выгнута дугой, руки и ноги изящно свисали вниз, словно она была чем-то привязана к речному дну.

— Опять самоубийца, — пробормотал он. Упершись коленями в борт, Тисту подался вперед и перегнулся к воде. Протянул руку и сжал в кулаке серую ткань платья женщины. Дорогая материя — это чувствовалось сразу, даже сквозь нанесенный рекой ил. Он потянул. Лодка опасно качнулась, но Тисту проделывал это далеко не в первый раз и знал, что она не перевернется. Вздохнув поглубже, он снова потянул, для надежности уцепив платье за ворот.

— Раз, два, три, взяли! — приговаривал он, перетаскивая тело через борт и сваливая его, как пойманную рыбу, на мокрое дно лодки.

Тисту утер лоб концом шарфа и перевернул шапочку эмблемой предприятия к затылку. Рука сама собой согнулась и перекрестила грудь. Машинальное движение, не требующее веры.

Он перевернул труп. Женщина, уже не молоденькая, но еще красивая. Серые глаза ее были открыты, прическа в воде растрепалась, но она, конечно, из благородных. Белые руки без мозолей, не то что у тех, кому приходится работать, чтобы жить.

Сын обойщика и швеи, Тисту сразу узнал материю из хорошего египетского хлопка. Нашел и метку портного — парижского, — оставшуюся на воротнике. На шее у нее был серебряный медальон — литой, а не из дутого серебра — с двумя миниатюрами внутри: сама дама и черноволосый молодой человек. Тисту не тронул его. Он был честный человек — не то, что мародеры, работавшие у плотины в центре города, те бы обобрали труп до нитки, прежде чем сдать его властям, — но ему нравилось знать, кого он вытащил из воды.

Изольду опознали быстро. Леони заявила об ее исчезновении на рассвете, как только проснувшаяся Мариета обнаружила, что ее госпожа пропала.

Им пришлось задержаться дня на два для выполнения формальностей и заполнения бумаг, но заключение не вызывало сомнений: самоубийство, совершенное в помрачении рассудка.

В тихий, душный и знойный июльский день Леони в последний раз привезла Изольду в Домейн-де-ла-Кад. Повинную в смертном грехе самоубийства, ее не позволили хоронить в освященной земле. Да и Леони невыносима была мысль, что Изольда будет покоиться в фамильном склепе Ласкомбов.

Она заручилась услугами кюре Гелиса из Кустоссы — деревушки с разрушенной церковью между Куизой и Ренн-ле-Бен — и тихо похоронила ее на земле Домейн-де-ла-Кад. Она бы обратилась к аббату Соньеру, но решила, что сейчас, когда его обвинители все не умолкали, не стоило втягивать священника в новый скандал.

В сумерках 20 июля 1897 года они опустили Изольду в могилу рядом с Анатолем, на мирном клочке земли над озером. В траву легла новая скромная каменная плита с именами и датами.

Вслушиваясь в бормотание молившегося кюре, крепко сжимая ручонку Луи-Анатоля, Леони вспоминала похороны Изольды, разыгранные шесть лет назад в Париже. Воспоминание обрушилось на нее так тяжело и остро, что перехватило дыхание. Вот она сама стоит в их старой гостиной на улице Берлин, сложив ладони перед закрытым гробом, в стеклянной миске на приставном столике плавает единственный пальмовый лист. Болезненный аромат обряда и смерти проник в каждый уголок квартиры: запах свечей и благовоний, зажженных, чтобы заглушить запах трупа. Только никакого трупа, конечно, не было. А этажом ниже Ашиль бесконечно бьет по клавишам пианино, белые и черные ноты пробиваются сквозь половицы, и Леони кажется, что музыка сведет ее с ума.

Теперь, слушая стук земли о крышку гроба, она утешала себя тем, что Анатоль избавлен по крайней мере от этого.

Как будто уловив ее настроение, Луи-Анатоль дотянулся и обнял ее за талию своей маленькой рукой.

— Не беспокойся, тетя Леони. Я о тебе позабочусь.

Отдельная гостиная на первом этаже отеля на испанской стороне Пиренеев пропиталась едким дымом турецких сигарет, которые курил постоялец, прибывший несколько недель назад.

Стоял теплый августовский день, а он был одет по-зимнему, в толстую серую накидку и мягкие перчатки из телячьей кожи. Трясущейся рукой он поднес к губам стакан крепкого пива. Мужчина был страшно худ, а голова его постоянно моталась из стороны в сторону, словно он без конца отвечал отказом на неслышную никому просьбу. Он пил осторожно, чтобы не задеть язвы в углах губ. Однако, наперекор его изможденному виду, взгляд у него был властный и врезался в душу смотрящего, как остро заточенный стилет.