— Почему обязательно еврейка? — вмешался брачный чиновник. — Вестический тип. Не оптимальный, но вполне расово полноценный.

— Погоди ты со своим денатуратом, — умолял Валленштайн, — успеешь ещё. Я ведь знаю, к кому тебя стоит отвести. Самое то, клянусь, тебе понравится.

Тем временем невозмутимый кельнер доставил три необъятных кружки с обильно пенящимся пивом и запотевшую прозрачную бутылку. В мгновение ока он разлил водку по рюмкам.

— Герр обер, боюсь, вы нас неправильно поняли, — Валленштайн придержал официанта за локоть, — пиво с водкой требовалось ему одному, — он указал на Штернберга, — лично я не самоубийца. Я ещё надеюсь уйти отсюда на своих двоих.

— Нет, всё верно, — возразил Штернберг. — Полагаю, трёх мне будет довольно.

Чиновник из расового управления поглядел на него с жалостью.

— Бог мой, давайте я вам лучше старого доброго рейнского налью. Не пейте вы эту пакостищу. От неё ж конечности отнимаются, а наутро спасёт только гильотина.

— Вот и чудно. — Штернберг поправил очки и с хмуройсосредоточенностью приступающего к важному опыту лаборанта взял рюмку двумя пальцами и погрузил в кружку. Пивная пена полилась черезкрай.

— Эстетика, — прокомментировал Валленштайн.

Штернберг одним махом опрокинул в себя огромную кружку — рюмка льдисто лязгнула о зубы. Брачный чиновник смотрел на него со священным ужасом.

— Англичане называют таких перфекционистами, — гордо пояснил впечатлённому расоведу Валленштайн. — Если уж он возьмётся что-то делать, остальным останется только отдыхать.

Пару минут Штернберг прислушивался к ощущениям, разочарованно пожал плечами и потянулся за второй кружкой.

— Не стоит, — остановил его расолог. — Время-то ещё не вышло. Скоро вы и так будете трупом.

— Вот и прекрасно. Я хочу быть дважды трупом.

На содержимое второй кружки внутри катастрофически недоставало места. Штернберг принялся отхлёбывать пиво маленькими глотками и безукоризненно твёрдой, как у хирурга, рукой доливать после каждого глотка в кружку водку.

— Высший пилотаж, — одобрил Валленштайн. — Где ты всего этого брался? В своём университете?

— Макс, назови хотя бы одну вещь, о которой я не имел бы ни малейшего понятия, и я почувствую себя самым счастливым человеком в этом вонючем мире, — мрачно сказал Штернберг, поглощая свою адскую смесь.

Водка быстро кончилась, и в дело пошёл коньяк. Специалист по истинным арийцам смотрел на Штернберга умилённо, с нежностью и обожанием.

— Чёрт возьми, я вам всё-таки выдам разрешение на супружество, — заявил он, чуть не плача от восхищения. — Особым постановлением. Хрен с ним, с браком. Такие люди нам нужны.

— К счастью, ваши бесценные услуги мне покуда не требуются…

— Слышь, Альрих, вставай, пока ты ещё можешь ходить, — подтолкнул его Валленштайн. — Ты уже достаточно нагрузился, чтобы избавиться от всех комплексов. Ты должен ощутить потребность стать мужчиной.

От неимоверного количества выпитого Штернберг ощутил-таки одну острую потребность, но вовсе не ту, на которую рассчитывал Валленштайн. Он встал из-за стола, отметив какую-то новую, особую, но уж слишком слабо выраженную лёгкость и плавность своих движений, а также то, что ментальный мир под воздействием алкоголя так плотно вошёл в мир грубоматериальный, что теперь едва можно было отличить мельтешение человеческих мыслей от мерцания ламп в сигаретном дыму, и над столом, подобно тусклым радужным отражениям в мыльном пузыре, за доли мгновения проносились сотни видений вдрызг пьяных людей, и каждый здесь видел своё, и только Штернберг — чужое.

Валленштайн схватил его за руку.

— Ты куда? Погоди, я тебя провожу. Один ты заблудишься.

— Сортир я и без тебя найду, сиди.

— Какой ещё, к чёрту, сортир? Я тебе про женщину говорю. Про женщину твоей мечты. Все сортиры потом. Будь, наконец, мужчиной.

— Тебя, Макс, послушать, так по-твоему выходит, между посещением женщины и ватерклозета совсем небольшая разница получается, что это, в самом деле, за мерзость… Санкта Мария и дюжина блудниц, да отцепись ты от меня, не то я прямо тут обоссусь, и это уже будет далеко не эстетика.

После ухода Штернберга эсэсовец-расовед, вдохновлённый призывами Валленштайна относительно настоящих мужчин, притянул к себе тяжёлую кружку, наполненную смертоубийственной водочно-коньячно-пивной смесью, понюхал и вдруг отважно вылакал до дна в несколько больших глотков, после чего на некоторое время впал в глубокую задумчивость, затем тихо икнул и обморочно сполз под стол.

Желтоватый, словно кость, кафель был сплошь покрыт мелкими трещинами, под потолком пульсировала тусклым светом матовая, с лёгким оттенком сепии, лампа. Штернберг сунул руки под ледяную струю, завернул тугой кран. Вода, укромно журча, сгинула в бездне сливного отверстия раковины, и наступила совершеннейшая тишина, изредка прерываемая сипением испорченного бачка в дальнем углу Широкое, во всю стену, бездонное тёмное зеркало бесстрастно демонстрировало Штернбергу его отражение. Мундир — само совершенство, как всегда. Чёрное и белое, серебро крестов, тевтонская благородная строгость. Несравненно благороднее и строже смехотворной, гадостной физиономии. Штернберг дико огляделся вокруг. Он был омерзительно трезв. Он просто погибал от отвращения к себе.