– Если я тебя люблю! – воскликнула она, пораженная, как и хотел Эрбийон, – да ты посмотри в мои глаза, прикоснись к моим плечам.

– Я тебе запрещаю, – приказал он. – Я запрещаю тебе подходить. Я слишком много думал о тебе, о твоем теле.

Вспомнив о том, что пробуждало в нем желание, он неизбежно оживил его в своем воображении. Его глаза слегка затуманились. В глазах Денизы мелькнуло выражение горделивой радости. Она почувствовала, что он вновь принадлежал ей.

Их лица вот-вот должны были слиться в поцелуе. Из-за двери послышался голос Марбо.

– Открой мне, стажер, – крикнул толстяк лейтенант.

Дениза пошатнулась, – так резко Эрбийон от нее отскочил.

– Мне необходимо увидеться с ним хотя бы на секунду, – шепнул стажер, – а то он может что-нибудь заподозрить. Спрячься вот тут.

Дениза юркнула в кладовку, переделанную Эрбийоном в туалет.

– Я думал, что ты у Памелы, – заходя, сказал Марбо, – но она тебя не видела. Тогда я испугался, как бы ты не заболел. Все в порядке?

– Да, старина, разумеется.

– Почему же тогда ты смылся с обеда?

– Похмелье от вчерашнего вечера никак не проходило.

Марбо присел на кровать, зажег сигарету.

– По поводу вчерашнего, – все замнут. Мори мне пообещал. Он оказался отличным парнем, этот Мори. Мы и впрямь недооценили его сначала. Один только ты сумел разглядеть. Какая прекрасная из вас команда!

Эрбийон провел по лбу чуть дрожащей рукой. Он думал о присутствии своей любовницы, жены Мори, за тоненькой перегородкой.

– Послушай, Марбо, – сказал он, – у меня так болит голова, что прямо виски раскалываются.

– Ясно. Ухожу. До вечера.

– Может быть.

– Встряхнись. Лучший способ.

Внезапно Марбо остановился. Его блестящие и живые глазки только что заметили на подоконнике пару женских перчаток.

– Ты гляди, – воскликнул он, – так это и есть твоя головная боль?! Ты снимаешь их всех, вижу, вижу! Ладно… ладно… Ухожу. Только одно слово.

Его круглое и жизнерадостное лицо стало необычайно серьезным, тем временем он продолжал:

– Есть одна, которую трогать нельзя: жену Мори. Это было бы грязно по отношению к нему, к эскадрилье.

Стажер так побледнел, что Марбо с глубоким уважением взял его за плечи.

– Прошу прощения, старина, – сказал он. – Это я просто так сболтнул. Я ведь тебя знаю. Ты не способен на подобную низость. Счастливо, старина.

Когда Дениза смогла выйти, Эрбийон крикнул ей с каким-то ужасом в голосе:

– Уходи, умоляю тебя. Ты слышала? Если бы он тебя здесь застал, не знаю, что бы я сделал.

– Когда я тебя увижу? – медленно спросила молодая женщина.

– Позже. Дай мне время подумать… Баи – это село. Завтра я тебе скажу.

На лбу Денизы, таком нежном, вновь появилось выражение непреклонного упрямства.

– Я не могу ждать до завтра. Я хочу тебя видеть. Пусть в каком-нибудь общественном месте.

– Невозможно. Здесь есть только заведение Памелы.

– Сегодня вечером я буду у нее. Я уговорю Клода.

Она ушла, не поцеловав его, интуитивно поняв, что он ей будет повиноваться только в том случае, если не ощутит прямо сейчас на своей коже прикосновения предательства.

Эрбийон появился в кабаре довольно рано. Тем не менее зал был уже полон народа, и стажер с первой же секунды на очень видном месте заметил Мори с женой, в окружении «доктора», Марбо и Нарбонна. Он ограничился тем, что издалека их поприветствовал и позвал Памелу, которая, повернув голову ко входу, казалось, ждала лишь его одного. Она грубо бросила трех офицеров артиллерии и, послушная, сияющая, подошла к Эрбийону.

– Выпейте со мной чего-нибудь, – сказал стажер.

Он почувствовал себя необычайно спокойно. Зрелище, которого он больше всего опасался – Мори рядом с Денизой, – произвело на него эффект, противоположный тому, которого он ожидал, заранее дрожа от страха. Подобно всем ужасам, нарисованным воображением, его ужас рассеивался при столкновении с породившей его причиной в реальности. Он видел Мори с его худым лицом, хилыми плечами, седеющими волосами и Денизу, ее свежую кожу, ее девичье выражение лица. Он узнавал их обоих, как будто ему принадлежащих благодаря довольно определенным отношениям, существующим между ними, вероятно жестоким, но жестокость эта была приемлемой, человеческой.