— В общем, я сейчас продумываю материал. Но я ему дам!

Однако ожидаемых криков сочувственного возмущения не последовало. Иван Васильевич задумчиво молчал.

— А ты уверен, что этого Лукавого так уже притесняют? Он часом не лодырь?

— Да что вы, Иван Васильевич! — Александр даже вскочил от волнения и забегал по комнате. — Вы только подумайте, человек все делает, ни от чего не отказывается, а его, раз он спортсмен, заставляют накануне ответственных соревнований на субботник идти. Неужели других нет? Неужели они не понимают, что рискуют победой? Это же отсутствие всякого патриотизма!..

Иван Васильевич внимательно разглядывал свою чашечку, которую держал в руках.

— Может быть, может быть, — сказал он, не поднимая глаз, — тебе видней, ты был на месте. Но смотри не ошибись. А если еще разок съездить?

— Да нет, Иван Васильевич, поверьте, тут картина ясная. Надо только написать хорошо...

— ...Ну, а это, — подхватила Люся, — разумеется, труда не составит!

— Да брось ты, Люська, — досадливо перебил Александр, — ну что ты все смеешься. Это ведь серьезное дело, не то что всякие там выкрутасы с обручами и ленточками проделывать.

Глаза Люси засверкали, лицо порозовело. Предвидя неминуемую бурю, Иван Васильевич предпринял решительные меры.

— Я вам расскажу один любопытнейший случай. Вы послушайте. Очень поучительно.

Пришлось замолчать. Обменявшись сердитыми взглядами (погоди, я тебе это припомню!), Люся и Александр приготовились слушать.

— Был я тогда совсем молодым, еще моложе вас — только, можно сказать, входил в спортивный раж. Впрочем, был уже перворазрядником. И вот так сложилась у меня обстановка, что надо было мне самому выбирать тренера. Умер Чулков, ты знаешь, Александр, это имя — старейший наш самбист был, патриарх, можно сказать. Я у него начинал. И как-то так получилось, что другие его ученики где-то пристроились, а я вроде бы один остался. Поехал я к одному тренеру на занятия... Не буду называть его фамилию, скажем, Иванов. Вошел в зал, посмотрел, поглядел, был о нем немного наслышан — он нескольких чемпионов воспитал.

Стою. Смотрю. Подходит ко мне этот Иванов, спрашивает, кто я, откуда. Я рассказываю. Он похлопал по плечу: «Давай, — говорит, покажи, на что способен». Ну, я переоделся (чемоданчик на всякий случай захватил), вышел на ковер. Повозились мы немного: одного его мастера быстро положил, другой — меня.

Иванов улыбается. Кончилась тренировка. Он говорит: «Ты просто родился для самбо, я из тебя в два счета мастера сделаю. Беру в ученики!»

И начал я к нему ходить. Ходил, ходил, такой он всегда ласковый был, этот Иванов, в каждую мелочь влезал, ободрял. Во время тренировки прямо ни на шаг от меня не отходил. Потом были соревнования. Я выигрывать стал. Иванов совсем во мне души не чает. Но чувствую я: что-то не так. Молод еще был, не мог себе ясного отчета дать, а вот чувствую, что не так. Например, со мной, с другими, так сказать, «перспективными» он хоть часами готов возиться, а с «середнячками» поговорит минуту, покажет, подскажет — и тренируйтесь как знаете.

И что ж я придумал? А? (Ехидный, видать, был парень, не то что теперь — добрый старикашка.) Стал я хуже выступать. Раз проиграл, другой. Нарочно! Приемы стали «хуже получаться». И, вижу, Иванов мой чем дальше, тем больше теряет ко мне интерес. И не такой ласковый стал, и к занятиям не такой внимательный, посмотрит-посмотрит и к другим, «перспективным», уходит, Ростовский-то уж выбыл из этой категории. А я, наоборот, стал к нему в десять раз больше, чем раньше, приставать: почему то не получается, почему это осилить не могу, да что, да как. Сначала он просто отмахивался, а потом гнать меня стал.

Вот тогда-то я понял его. Взял свой чемоданчик и отправился к другому тренеру, ну, скажем, Петрову. Конечно, самбист я был неплохой, но уж не такая известная личность, чтоб этот Петров меня знал — так, видел пару раз на соревнованиях.

Прихожу. Никакой ласковости. Мрачноватый. Ворчливый. Сердитый. «Становись в строй», — говорит. Встал. А в строю у него и чемпионы страны, и мастера, и такие же, как я, перворазрядники. И для всех закон один, правила одни и внимание, между прочим, тоже одно. Ворчал на всех Петров одинаково. И никого не захваливал. Посмотрел, например, на мою борьбу и говорит: «Вот это у тебя не годится, а то плохо, а это совсем никуда». Зато уж никогда не отмахивался. Хоть в час ночи иди к нему — примет.

Через год стал я мастером, через три — чемпионом страны. Знаменитым, именитым... А на тренировках по-прежнему в одном ряду со всеми стоял, и ворчал на меня Петров не меньше — больше, пожалуй. Вот так, брат... Так что ты о делах не всегда суди по тому, обходительный их человек творит или, наоборот, не очень любезный. Лучше всего судить по самим делам.

Иван Васильевич замолчал. Молчали и его гости. Первой заговорила Люся:

— Иван Васильевич, а ведь это тоже нехорошо, когда тренер все время ворчит. У меня бы, например, руки опустились.

— Нехорошо, — серьезно заговорил Иван Васильевич, — я и не говорю, что хорошо. У Петрова того тоже были недостатки, а у Иванова — достоинства. Я этот пример привел как раз потому, что уж очень они были полярны. Уж очень привлекал один, и, в общем-то, отталкивал другой. Но как раз второй-то и был лучше. — Он помолчал и заговорил снова: — А вообще тренер не может себе позволить сердиться, когда хочет, радоваться, когда хочет. Засудили, например, его воспитанника — бывает и такое. Внутри все кипит от возмущения, воспитанник твой чуть не плачет или, того хуже, ругается последними словами. А ты должен успокоить его, не дать ему усомниться в судьях. Иначе он потом всегда на них валить будет. Дали поражение? Значит, недостаточно доказал свое преимущество. Работай! Или наоборот: выиграл парень у слабого противника и, особенно на первых порах, прыгает от восторга. Теперь он всех раскатает, одним щелчком любого! А ты ему — душ холодный: плохо, мол, выступал, хоть и выиграл. У тренера жизнь трудная. Он нервничает и волнуется за двоих и выдержки и спокойствия тоже за двоих должен иметь.