В их группе было трое: Александр, Люся и еще одна девушка — Нора, волейболистка, — дружина ведь состояла из лучших московских спортсменов.

Последним в штаб отряда прибыл Виктор Орлов, последним он и вышел со своей группой, куда входили известный лыжник-чемпион и гимнастка.

Появление Виктора опять испортило Александру настроение, и он шел мрачный, задумавшись о своем. Ему вдруг сделалось страшно: что же это получается? Только из-за того, что появляется какой-то Виктор, он, Александр, совсем выходит из колеи. А что ж будет потом? Если говорить прямо, он Люсю ревнует ко всем и ко всему, а она ведь не дает никакого повода. А если б дала? Он же хорошо знает характер своей подруги — она не станет стесняться, если чего-нибудь захочет и если будет считать, что ничем Александра не обижает. И, что самое ужасное, она будет права! Она действительно ничем не обидит его, но ему-то от этого не легче, ему-то все равно тяжело. Вот сейчас, чего бы он хотел? Он бы хотел, чтоб Люся подошла к Виктору и сказала ему: «Уйди! Оставь меня! Я люблю одного только Алика!» Но, если он потребует от Люси такое, она решит, что он сошел с ума. И будет права. До чего все же противное чувство — ревность! Правильно сказал кто-то из великих писателей: «Ревность — это зубная боль в сердце».

Они шли гуськом. Впереди — что-то напевая и даже пританцовывая, еще не расставшаяся с новогодним настроением Нора, за ней погруженный в свои невеселые мысли Александр, сзади — Люся, то и дело останавливавшаяся: у нее что-то не ладилось с ботинком. Наконец она закричала:

— Эй, братцы! SOS! Александр, ты что? Новый год кончился — значит, даму побоку, пусть плетется, как хочет? Ты уже не галантный кавалер, а дружинник на посту?

Александр вернулся, помог переобуть ботинок. Люся крепко взяла его под руку, и они ускорили шаг, нагоняя ушедшую вперед Нору.

Москва в новогоднюю ночь являла не совсем привычную картину. Еще не было пяти часов, а улицы пестрели от народа. То и дело встречались веселые компании с гитарой или баяном. Слышались песни. Не спеша двигались семьи или немолодые пары. А молодые — совсем медленно. Они хотели продлить эту чудесную ночь.

Вдоль улиц, словно верстовые столбы, одиноко торчали охотники за такси. Как только вдали показывалась машина, они, как семафоры, однообразным движением поднимали руки. Но машина проносилась мимо. И «семафоры» уныло продолжали вглядываться вдаль. Впрочем, иногда машина останавливалась, и тогда к ней бежали со всех сторон и влезали впятером, а то и вшестером — в такую ночь орудовцы старались к мелочам не придираться.

Порой навстречу попадались ребята из их же дружины. Обменивались приветствиями, шутками. Однажды где-то вдали замаячила, как показалось Александру, фигура Виктора, и он поспешно свернул со своей группой в переулок.

А погода была чудесной. Легкий, шедший почти всю ночь снежок опушил деревья, взбил им их седые прически, выровнял и пригладил сугробы, утолстил, побелил провода над улицами и площадями. Белый-белый, пышный и чистый лежал повсюду снег.

— Какой снег — девственный, нетронутый, — восхищалась Люся, — будто говорит: «В Новый год надо входить чистым. Все грехи оставляйте в старом». Ты свои оставил, Алик? Алик, ты что, оглох? Что с тобой?

Александр очнулся от своих мыслей.

— Грехи? Какие грехи? У меня нет грехов.

— Нет? Да, действительно, я совсем забыла — ты ведь беспорочный ангел. Теперь я понимаю, почему тебя никогда не могут уложить на лопатки: крылья мешают!

Они шли Садовым кольцом. Слева осталось исчезавшее где-то в черной высоте здание Министерства иностранных дел, справа открывалась широкая панорама ярко освещенного Бородинского моста, Киевского вокзала и убегавшего вдаль Кутузовского проспекта.

Нора деликатно шла шагов на пять впереди.

По-прежнему держа Александра под руку, опершись на нее всем телом, Люся подводила итоги:

— Хороший год был, правда, Алик? С учебой все здорово, я тебе скажу, — не боюсь сессии. Вот не боюсь — и все. Уверена, что сдам (у тебя ничего нет деревянного — все-таки на всякий случай не мешает потрогать). И первенства вузовского не боюсь. Вот это упражнение с обручем, которое ты видел, клянусь, могу делать с завязанными глазами! Какая она молодчага, Елена Ивановна, вот уж всю себя отдает. Ты знаешь, как мы ее любим: она для нас и друг, и сестра, и мать, и подружка. Я только ей одной о тебе рассказывала...

— Что рассказывала? — забеспокоился Александр.

— Ну все... Что ты есть, кто ты, что нравишься мне. Словом, все. — Люся прижалась щекой к его плечу.

Однако Александр услышал только одно слово.

— Как «нравишься?» Ты же говорила, что любишь...

Но у Люси уже опять переменилось настроение.

— Что значит «люблю»? Это я тебе могу так говорить, знаешь... Сегодня «люблю», завтра «не люблю». Тебя-то я должна обманывать — так полагается по всем романтически-классическим канонам. А Елену Ивановну не могу. Ей нужно говорить правду. А «нравится» — это все же спокойней.

На этот раз Александр отнесся к Люсиным шуткам холодно. Тяжелое чувство не покидало его. У него было ощущение, словно надвигается какая-то опасность, но он не понимал откуда, и это выводило его из равновесия. К тому же он успел заметить, что Виктор со своей группой догонял их с явным намерением заговорить.

Люся почувствовала настроение своего друга. На минуту она остановилась, повернула его к себе и, привстав на цыпочки, поцеловала холодными от мороза губами.

— Не надо, Алик, перестань. Ну что ты такой сегодня. Люблю, ты же знаешь. Посмотри лучше, как здорово вокруг. Как всем радостно. Не будь таким — сегодня все должны быть добрыми, хорошими. Алик...