— Вы не представляете, как мне хотелось поделиться с кем-нибудь и облегчить тяжесть своих раздумий. Скажите, вам не доводилось слышать такое имя — Джон Харрингтон?

— А в чем дело? — спросил изрядно удивленный Гэйтон и в ответ услышал рассказ обо всех злоключениях Даннинга, начиная от загадочной надписи на стекле и кончая событиями у него дома. Под конец Даннинг повторил свой вопрос, и секретарь несколько растерялся. Он предпочел бы рассказать всю правду, но опасался, что такая мрачная и загадочная история может усугубить и без того нервическое состояние собеседника, который непременно обнаружил бы связующее звено между прошлыми и нынешними событиями в лице мистера Карсвелла. В конце концов Гэйтон решил пока воздержаться от исчерпывающего ответа и посоветоваться с женой, а пока ограничился немногими словами. Да, он знавал в Кембридже некоего Харрингтона, но, кажется, тот скоропостижно скончался в 1889 году.

Позднее Гэйтону удалось переговорить на эту тему с супругой, высказавшей мысль, уже пришедшую ему на ум, а именно напомнившей ему об оставшемся в живых Генри Харрингтоне, брате покойного. Она же предложила разыскать последнего с помощью тех знакомых, у которых они гостили раньше.

Гэйтон напомнил, что по рассказам получалось, будто этот Генри малый довольно чудаковатый, но жена выразила твердое намерение выведать о нем побольше у знавших его Беннетов, причем сделать это, не откладывая, на следующий же день.

На том, как в итоге Гэйтоны свели вместе Генри Харрингтона и Эдварда Даннинга я останавливаться не буду, но зато содержание беседы между этими двумя джентльменами изложить не премину. Даннинг поведал Харрингтону о надписи в вагоне, из которой он узнал имя покойного, и некоторых последовавших за этим событиях, а потом попросил собеседника рассказать об обстоятельствах смерти его брата. Тот, весьма удивленный всем услышанным, ответил согласием.

— Должен сообщить, — сказал он, — что на протяжении нескольких недель до рокового конца (хотя и не непосредственно перед гибелью) Джон время от времени впадал в довольно странное состояние. Ему начинало казаться, будто кто-то постоянно за ним следует. Спору нет, брат всегда был человеком впечатлительным, но ничего похожего на манию преследования прежде за ним не замечалось. Я не могу отделаться от мысли, что в его смерти была замешана чья-то злая воля, а все рассказанное вами весьма напомнило мне историю брата. Но можете ли вы предложить какую-либо связующую нить?

— Есть у меня одна смутная догадка. Мне рассказывали, будто незадолго до смерти ваш брат весьма сурово раскритиковал одну книгу, и вот недавно мне случилось тем же манером перейти дорогу автору того самого труда.

— Неужто и вы столкнулись с господином по имени Карсвелл?

— Именно с ним.

— Тогда мне все ясно, — сказал Генри Харрингтон, откинувшись на спинку кресла. — И я считаю необходимым добавить к сказанному кое-что, связанное с этим Карсвеллом. Будучи большим любителем и знатоком музыки, мой брат часто посещал в городе концерты. Вернувшись с одного из них — дело было за три месяца до его кончины — он показал мне программу, какие всегда имел обыкновение сохранять, и сказал: «Знаешь, я чуть не остался без программы, должно быть где-то уронил. Искал и в карманах, и под сиденьем, и невесть где, но так и не нашел, а выручил меня сосед. „Возьмите, — говорит, — мою, мне она все равно больше не нужна“. Отдал вот эту и вскоре ушел. Я его не знаю: плотный такой, гладко выбритый господин. Конечно, я мог и сам купить новую, но было бы обидно тратиться лишний раз, а эта досталась мне даром».

Он вроде бы был доволен, но сам говорил, что в гостинице плохо спал, да и по дороге чувствовал какую-то тревогу. Тогда я многого не понимал, но теперь мысленно свожу все воедино. Вскоре после этого, просматривая программы и раскладывая их по порядку, чтобы отдать в переплет, он, дойдя до той самой (на которую в первый раз я, признаться, едва взглянул), обнаружил вложенный в нее клочок бумаги с весьма аккуратно выведенными черным и красным некими странными письменами, как мне показалось — рунами. «Э… — сказал брат, — а ведь это, должно быть, принадлежит моему соседу. Забыл, наверное, в программе, а теперь найти не может. Надпись скопирована очень тщательно, возможно, она для него важна. Надо бы вернуть, но я не знаю ни имени, ни адреса».

Мы обсудили этот вопрос и сошлись на том, что подавать объявление, пожалуй, не стоит: вскоре брат снова собирался на концерт, и я посоветовал ему поискать этого джентльмена в зале. Стоял прохладный, ветреный летний вечер, мы сидели у камина, а листок бумаги лежал рядышком на книге. И тут — возможно открылась дверь, хотя я этого не заметил, — повеял ветерок, почему-то на удивление теплый. Поток воздуха подхватил бумажку: она полетела в камин, а поскольку была легкой и тонкой, то мигом обратилась в пепел.

«Ну вот, — сказал я Джону, — теперь тебе ее уже не вернуть». Брат с минуту молчал, а потом вдруг буркнул: «Сам знаю! Нет надобности без конца об этом талдычить».

Я заметил, что высказался на эту тему только один раз. «Не больше четырех, хотел ты сказать», — проворчал Джон, и на этом разговор окончился. Не знаю почему, но мне это запомнилось во всех подробностях. Но теперь к сути дела. Не знаю, заглядывали ли вы в ту книгу Карсвелла, которую рецензировал мой несчастный брат. Скорее всего нет, а вот я просматривал ее и до его смерти, и после. В первый раз мы занимались этим с ним вместе, ради забавы. В книге начисто отсутствовал даже намек на какой-либо стиль: сплошной сумбур и неуклюжие фразы из тех, что повергают в уныние профессоров Оксфорда. Да и содержание было не лучше: мешанина классических мифов и выдержек из «Золотой Легенды» с рассказами о верованиях современных дикарей. Впрочем, ежели подойти к делу с толком, такой подход тоже имеет право на существование, однако у него ничего не получилось: складывалось впечатление, будто он черпал сведения в равной степени из «Золотой Ветви» и «Золотой Легенды», причем относился к обоим трудам с равным доверием. Короче говоря, результат его трудов казался плачевным. Однако после смерти брата я перечитал книгу и, хотя лучше она, конечно, не стала, увидел ее в несколько ином свете. Поскольку у меня возникло, пусть даже бездоказательное подозрение, что Карсвелл вынашивал против брата злой умысел и каким-то образом причастен к случившемуся, многое в книге приобрело зловещую окраску. Особенно поразила меня глава, где говорилось «о наведении на людей с помощью магических рун чар, позволяющих внушать любовь либо (и это в первую очередь) навлекать погибель». Автор рассуждал об этом предмете так, что возникало ощущение, будто он знаком с ним не понаслышке. Сейчас нет времени вдаваться в подробности, но сопоставив все имеющиеся сведения, я совершенно уверился в том, что программу на концерте подал Джону не кто иной, как Карсвелл. Я подозреваю — а по чести сказать, более чем подозреваю, — что та бумажка оказалась в программе неспроста и сумей брат вернуть ее хозяину, он, возможно, остался бы в живых. Поэтому считаю необходимым спросить вас, не случалось ли с вами чего-либо подобного.

В ответ Даннинг рассказал о случае в отделе рукописей Британского музея.

— Так, так! — заинтересовался Харрингтон, — И он, говорите, вручил вам листок бумаги? Давайте, если не возражаете, посмотрим, что это за листок, причем не откладывая.

Вместе они отправились в пустовавший, поскольку служанки пока еще не вернулись, дом Даннинга и нашли пылившуюся на письменном столе папку для бумаг. Внутри находились маленькие листки, использовавшиеся им для заметок. Даннинг принялся перебирать их, и вдруг какая-то записочка на клочке легкой, тонкой бумаги вспорхнула и с удивительной скоростью полетела к распахнутому окну. Однако Харрингтон был начеку: он захлопнул окно и успел перехватить листок.