Я рад встретиться с тобой, Макото, — сказал Гэндзи, протягивая ему руку. Вблизи он выглядел достаточно молодым, чтобы оказаться старшим братом Макото.

Его английский был почти безукоризненным. Если в речи Гэндзи и чувствовался легкий акцент, то не тот, что был характерен для японцев; скорее, это было ближе к выговору жителей штата Нью-Йорк, примерно среднее течение Гудзона, окрестности Олбани — если, конечно, Макото не ошибся. Занятия лингвистикой породили одно из хобби Макото: угадывать по манере произношения, откуда человек родом. Видимо, наставник Гэндзи был родом из тех краев. Надо будет у него поинтересоваться, если представится удобный случай.

Спасибо за то, что так быстро приняли меня, мистер Окумити. Я знаю, что вы очень занятой человек.

Я бы не сказал, что двадцать лет — это быстро.

Макото улыбнулся.

Вы меня поражаете, сэр. Я ожидал уверток или даже прямого отрицания. На самом деле, самым вероятным исходом мне казалось даже не отрицание, а отказ встречаться со мной.

Увертки бесполезны, — сказал Гэндзи, — а отрицание невозможно. Посмотри на себя. Посмотри на меня. Наше родство очевидно.

В самом деле? Вы не видите во мне ничего от Мэттью Старка?

Вижу, и много. Его храбрость, его умение сохранять спокойствие в сложной обстановке. В конце концов, он тебя вырастил. Как же ты можешь быть не похож на него?

В дверях появились две служанки и поклонились, прежде чем войти. Они были одеты не на европейский манер, как слуги, встретившие Макото на входе, а в кимоно. Возможно, Гэндзи, подобно турецкому паше, демонстрировал посторонним свою современность, а в собственном быту оставался приверженцем культуры, дающей возможность проявлять традиционный деспотизм. Возможно, внешние атрибуты феодальных владетелей, которые искал и не нашел Макото, были просто убраны с глаз чужаков.

Служанки поставили подносы на пол.

Разлить ли чай, господин? — спросила одна из них.

Спасибо, не надо, — отозвался Гэндзи.

Служанки поклонились и ушли. И их появление, и уход были обставлены очень ненавязчиво.

Моя мать тоже прислуживала вам так?

Она разливала чай, — сказал Гэндзи, — потому что это один из способов продемонстрировать изящество, утонченность и красоту. Поскольку она в изобилии обладала всемя этими тремя качествами, неудивительно, что она любила этим заниматься. А вот носить подносы она не особенно любила. В конце концов, она ведь не была служанкой, и от нее никто этого не требовал.

Не была служанкой? Насколько я понимаю, сэр, именно ею она и была. Горничной, или чем-то в этом роде. Здесь, в этом замке, и во дворце в Токио.

А!.. — промолвил Гэндзи. Он отошел к окну и стал смотреть на море.

Или я ошибся?

Нет, это моя ошибка, — сказал Гэндзи.

Вы бросили мою мать, сэр. Нет, я вовсе не обвиняю вас и не осуждаю ваши действия — это просто констатация факта. Мне хотелось бы знать — почему? Я не собираюсь предъявлять вам никаких претензий, ни материальных, ни какого-либо иного плана, так же как не собираюсь требовать, чтобы вы объявляли о нашем родстве или еще как-либо признали меня. Я хочу лишь одного. Чтобы вы объяснили, почему.

Я сознаюсь, что не признал тебя, как следовало бы, — сказал Гэндзи, — равно как и не признал твою мать. Но я надеюсь, что ты согласишься, что хоть это и было нехорошо с моей стороны, я все же вас не бросил. Никого из вас. Я заботился о твоем благополучии и, полагаю, мне удалось его обеспечить.

Прошу прощения, сэр, но в данном случае меня мало интересуют лингвистические тонкости, — сказал Макото. — Вопрос “почему” все равно остается, и он единственный, который имеет значение.

Гэндзи низко поклонился на манер европейского джентльмена, признающего правоту собеседника. У него был хороший наставник — кто бы это ни был.

Я попытаюсь объяснить, — сказал Гэндзи. — Модернизация нашего общества произошла недавно и до сих пор остается весьма поверхностной. Мы по-прежнему связаны воззрениями, совершенно средневековыми по сути своей. Двадцать лет назад, к моменту твоего рождения, дела обстояли еще хуже. Полагаю, ты даже представить себе не можешь, насколько хуже.

Тут в дверях возник другой человек. Теперь это оказалась девочка лет двенадцати. Ее детское кимоно не вполне вязалось с ее внешностью. Девочка напомнила Макото его сестер, оставшихся в Сан-Франциско. Как и в случае с ними, по ней сразу же было видно, что лишь один из ее родителей — японец.

Почему ты в кимоно? — спросил Гэндзи по-японски. — Я думал, ты терпеть не можешь японские наряды.

Девочка беспечно прошествовала в гостиную.

Это было вчера, — заявила она. — А сегодня я терпеть не могу европейскую одежду.

Понятно, — сказал Гэндзи. — Иди-ка сюда на минутку. Я хочу познакомить тебя с одним человеком.

Да, девочка напомнила Макото сестер за счет смешанной крови, но его сестры были просто красивыми, а она — потрясающе красивой. У нее были золотисто-каштановые волосы с рыжеватым отливом. В глазах цвета лесного ореха словно бы плясали золотистые искорки. Кожа у нее была гладкой, словно лучший фарфор, и вся живость ее мимики не портила этого впечатления. В очертаниях ее лица, в величине и разрезе глаз, в форме носа, в подьеме скул воплотилась редкостная гармония между Востоком и Западом. Макото сразу же увидел в ней, особенно по форме рта и постоянной легкой улыбке, сходство с ее отцом и с ним самим. Девочка напомнила ему сестер потому, что тоже приходилоась ему сестрой.