— Откуда он приехал? Почему ему негде жить?

— Скажу, — кресло заскрипело. — У Володи квартира, какая нам не снилась. Отец служил начальником по строительству. В семье не хватало только птичьего молока. Но! Если ты начальник — надо работать! А если только пиры, так, во-первых, выгонят с работы, во-вторых… Что говорить! Отца накрыли на каком-то деле, срок дали. Володина мама — интересная еще молодая женщина — вышла замуж. Отчим заставлял Володю учиться. Володя не хотел, занялся марками, фарцовкой. — Он помолчал. — Вы, извините меня, лейтенант?

— Старший лейтенант.

— Я так и подумал. Вы не знакомы с Володей?

— Не знаком.

— Я сказал себе: «Старший лейтенант не знаком с Володей, но он знает, что Володи нет». — «Где же может быть Володя?» — задал я себе вопрос. И ответил: «Сидит!»

— Его вещи здесь?

— Он выехал в декабре. Здесь его шкатулка — чеки посыл-торга, пара обручальных колец… Ну и книги! Он ведь начал с марок, потом были монеты, книги. Теперь иконы.

— Я хотел бы взглянуть.

Процесс перехода в гостиную занял несколько минут, после чего бывший завбазой едва отдышался. В гостиной царило еще большее запустение. Казалось, солнечный свет никогда не попадал в нее.

— Все собираюсь начать генеральную уборку, отциклевать полы. — Старик посмотрел с грустью на свой живот. — Где я вырос, там была вода с реки и с горы. Мой отец всю жизнь пил воду с горы и никогда не болел…

Гонта вздохнул сочувственно.

Над кушеткой была прикреплена полка. Гонта переписал заглавия книг — «Уставъ общества древнерусского искусства при Московском публичном музеуме», «Книга о живописном искусстве», «Тезисы докладов Всероссийской конференции, посвященной новым исследованиям в области древнерусского искусства и итогам экспедиции музеев РСФСР». Рядом лежали аккуратно заполненные тетради с записями. Гонта заглянул наугад:

«Сопоставление цветового строя и палитры иконы выявляет характерную торжественность и нарядность колорита, своеобразные и только ему присущие характерные приемы и системы в изображении лиц и отдельных деталей одежды».

— Наверное, про Тордоксу… — Взгляд водянистых глаз коснулся Гонты, прошел стороной к полке и дальше, к завешенному пыльной шторой окну. — Володина идея фикс. Буквально бредил им. Это тот мальчик — Володя! Даже профессор, который этого Тордоксу нашел, с ним дружбу водил…

— Профессор? Фамилию помните?

— Он не назвал.

— Жаль.

Уходя, Гонта взял с полки тонкую папку.

«История болезни». Ниже аккуратным почерком было вписано: «Диагноз: эпилептическая деменция». Володя наверняка прихватил ее где-то в поликлинике. Гонта перевернул несколько листков и наткнулся на знакомую фразу. «Костюм куплю, — сообщал о себе больной, — пальто с каракулевым воротником, потом поеду на юг».

Прощаясь, человек протянул Гонте мясистую руку:

— Вы спросили: боялся ли я Володю? Мы, закарпатцы, немца видели, вот как вас сейчас, и не трусили…

— Я предлагаю начистоту… — Ненюков показал «Историю болезни», которую доставил Гонта.

По лицу задержанного словно прошла тень. Ненюков видел, как мускулы на лице Филателиста перегруппировались: часть морщин распустилась и тут же, рядом, будто залегли новые.

— Вы хотели на экспертизу, чтобы бежать. На побег нет шансов, — высокий, заполнивший собой кабинет Ненюков прошел от окна к двери.

Нестор не ответил, он так и не сел на предложенный стул. Ненюков снова отметил кажущуюся худобу охотника за иконами при несомненной тяжести тела. Как у большинства проживающих в городах акселератов, у него был широкий таз, длинные руки.

— …Вы симулировали эпилептическую деменцию — явную сниженность интеллекта. Но разве Сенников или другой рецидивист возьмет с собой больного человека?

Он показал с десяток фотографий.

— Эти снимки сделаны в Калинине, когда вы везли иконы. У билетной кассы. Вы вели себя как человек, ориентирующийся в окружающей обстановке. И на Ярославском вокзале тоже.

Мнимый Нестор издал странный хлюпающий звук.

— Могу я попросить воды?

— Конечно. Можете курить. Папиросы, сигареты?

— От сигарет у меня кашель.

— Вот «Беломор»! Посмотрели бы на себя: «Попаси телят, Нестор!» Наивно!…

— Вы плохо знаете Сенникова! — Обвиняемый прикурил, но папироса тут же погасла. — Он мне никогда не простит. Ведь он с утра до ночи болтал о своих делах — показывал, что моя жизнь в его руках! О краже у профессора, даже об убийстве пастуха в Архангельской области! — Филателист издал тот же хлюпающий звук, снова прикурил гаснувший «Беломор». — Знаете о таком убийстве? Это он — Константин Сенников! А я не вор, не убийца. Сенников думал, что я смогу отобрать для него ценные иконы, старину. Он ведь уголовник! Ему все равно, что красть. Шел за иконой, а мог прихватить и плащ, и часы, и кольцо обручальное! — Он не замечал, что роняет пепел и уже не говорит, а кричит во весь голос, так что его слышно за двойными дверями в коридоре, может, даже в соседних следственных камерах. — Его в избу переночевать не каждый пустил бы! Татуировки видели? Позер, дурак! На кисти: «Могила», а выше: «Здесь нет конвоя»! — Казалось, он еще долго будет кричать, задыхаясь, поминутно раскуривать «Беломор», давая выход накопившейся злобе, но он вдруг замолчал, положил папиросу. — И все равно дело не в нем…