— Завидуете?

— Тоже скажете! Только я в университете навёл справочки — вы ещё тот умник! И про меня, верно, думаете — мент тупой!.. Только напрасно, мы своё дело знаем туго. Рано или поздно, дойдём. Как бы не опоздать…

— Да как вы смеете! — взорвался Бестин, стискивая пальцы. — Хотите на меня убийства повесить? Признания добиваетесь? А в чём? К Рябухину заходил? И что? Дверью ошибся…

— Стоп! — перебил следователь. — А чего вы про Рябухина вдруг речь завели? Я ведь, кажется, его не упоминал…

— Так элементарно! У меня с ним давняя антипатия, ещё со смерти отца, вот он вам, видно, и наплёл с три короба…

— Ну, хорошо… Только зачем безвинному так волноваться? Может, всё-таки выпьете чаю? А приятель ваш, тот, кого на дачу к себе поселили, ведь он забулдыга… И пьёт. Какая вам компания?

Павел Прокопьевич пристально уставился на собеседника.

— Ну, это моё дело! — вскинулся Бестин.

— Это конечно, только разве он вам ровня? И верно, мать недовольна…

Следователь осёкся.

— Умерла она… — эхом отозвался Бестин.

— Ой, и не знал! — притворно смутился Павел Прокопьевич.

Бестину стало противно.

— Я ухожу! — твёрдо сказал он, поднимаясь к вешалке и втискиваясь в пальто.

— А я вас и не держу! Только смотрите, бросьте вашу затею… — Павел Прокопьевич говорил, как строгий отец. — Я знаю, вы по-своему честный. Думаете, вам деньги нужны? Так нет же. Вы их презираете. Вы только говорите, что за наживой бегаете. Вам гордыню свою потешить. Мол, не такой я, как все, выше! Только поверьте старику, плохо кончите… Не первый чёрта за усы дёргаете!..

— Не мелите чепухи, — бросил в дверях Бестин.

Следователь быстро подошёл к нему вплотную.

— А что, сообщник-то уже теребит? — подмигнул он. — Ведь он попроще, философией сыт не будет, ему деньжат подавай…

Бестин сухо откланялся. «Как бы не накаркал…» — подумал он.

Шамов был бродягой по призванию. В последние годы он тёрся среди хохлов и поднабрался их выражений. Наглея, он выпячивал челюсть и, делая ударение на первом слоге, цедил: «Шо вы говорите?»

В этом опустившемся, сизом от водки человеке было трудно заподозрить сельского учителя. Вспоминая брошенную жену, «разнесчастную бабу, жившую с горьким пропойцей», рассказывая про разлучницу-тёщу и маленьких, вечно плачущих детей, он горячился и жаловался на судьбу.

Но потом разводил руками: «Об-ы-чная история…»

Павел Прокопьевич исполнил свою угрозу, вызвав Шамова. Но ничего не добился. На допросе тот прикидывался слабоумным и всё время переспрашивал: «Вы шо говорите, гр-а-жданин начальник?» Павел Прокопьевич усмехался, а в конце остерёг: «Смотри, как бы беду не накликали…»

Вмешательство Павла Прокопьевича имело результат — на какое-то время затаились. Но шла неделя, другая, и становилось невмоготу. Обоих точно подмывало, будто кто-то дразнил: «Ну, в последний раз…» Избегая разговоров, смотрели телевизор, наливали водки — каждый себе. Но сломались в один день. Не сговариваясь, достали с чердака пугачи и флакон красных чернил.

Чтобы дело принесло выгоду, Бестин привлёк Зину. Он наговорил ей про какие-то документы, бросавшие тень на его семью, про шантажиста, свалившегося, как снег на голову, заклинал памятью Ангелины Францевны. Он сказал, что встречается с шантажистом ночью в метро, но документы тот хранит дома. Зина должна была ездить мимо условленной станции, чтобы потом проследить за севшим в её поезд и узнать его адрес.

Дважды она проезжала мимо пустынного перрона. На третий раз в вагон зашёл пассажир, похожий на гнома.

У человека в грязном плаще не было имени. Вместо имени у него было множество прозвищ, вместо лица — маски. На войне он забыл своё прошлое, на ней же потерял золочёный крестик, подаренный матерью при крещении. Привычки, желания, прежняя жизнь — всё схлынуло мутным потоком, всё было смыто селевой грязью, сошедшей с чужих гор. Он служил в диверсионном отряде, и инструкция велела ему уничтожать случайных свидетелей — будь то женщина у колодца или пастушок. И он охотно соблюдал эти правила. На войне своя мораль, лицемерие остаётся в далёких городах. И человек в грязном плаще добивал раненых — своих и чужих, друзей и врагов. Когда взводного зацепила пуля, он помог ему избежать плена, выпустив в него обойму. В его жилах текла кровь убийцы, его руки были руками палача. Человек в грязном плаще избегал женщин: они давали жизнь — он её отнимал. Смерть доставляла ему все муки сладострастья, приносила жгучее, ни с чем не сравнимое удовольствие. В нём было что-то от некрофила, но он замахивался выше. Разрушая творения, он бросал вызов Творцу. Он был религиозен как падший ангел, бунтуя против Создателя, узурпировавшего право на жизнь, против Его никчёмной, дурно устроенной Вселенной, против оболочки человека в грязном плаще.

Он часто представлял себе, как слушает проповедь шестикрылого серафима, глядя на него сквозь прорезь прицела, как молчит, когда тот рассказывает о любви, победившей смерть, о любви, которая единственная обещает спасение, и как, легонько тронув спусковой крючок, проверяет его любовь к палачам.

Человек в грязном плаще был отчаянно храбр и не ждал пощады к себе. Когда вышел срок службы, он заключил контракт. Раньше он убивал, прикрываясь долгом, теперь — наживой. Но очень скоро от его услуг отказались.