Поезд уже стоял на путях, и невыспавшиеся проводники усыпали перрон конфетти из оторванных краешков разноцветных билетов, и тревожил густой смолянистый запах вокзала, и вот уже князь торопливо докуривает сигарету, и вот уже — в тамбуре; и вот уже поезд качнулся, и медленно-медленно — тронулся.

Из дверного проема выглянул проводник; как затяжку, втянул мокрый утренний воздух и не стал закрывать двери. И тогда я побежала вслед по перрону, и князь мой что-то кричал из-за спины проводника, а поезд набирал скорость, и я тоже набирала ее, и летела, что было сил, с протянутыми руками… В рыданьях не было смысла — примешается лишняя влага к северным холодным туманам, незаметны останутся капли на мокром промозглом перроне…

И я бежала с неизбывной тоской птицы Сирин в глазах, и думала, что вот уже десять тысячелетий вечный конь уносит вечного любимого и возвращается с опустевшим седлом, или приносит он всадника, висящего вниз головой, с ядовитой стрелою в спине, и реже — в сердце. Мир не менялся с древних времен, и не изменится никогда.

Перрон кончался. Розово-серый свет проникал сквозь стеклянные оконца дебаркадера, свежевыкрашенного, пахнущего масляной краской — запах, который навсегда останется в памяти приехавших сюда в первый раз пассажиров, сплетясь в их сознании с образом этого города.

А колеса стучали быстрее — ритм их выровнялся и стал шаманским. Еще десять метров я буду видеть лицо своего князя… Еще пять… И откуда берутся силы на этот немыслимый бег?.. Но тут! Случилось! Невероятное! Проводник, который, казалось, все это время безучастно смотрел сквозь меня, — протянул руку! И я вцепилась в нее, и оставался последний шаг, но тут, каким-то животным страхом испугавшись обрывающейся платформы, я промедлила, может, десятую долю секунды, и! — вдаль унеслась и протянутая рука проводника, и восковое лицо моего самого красивого на свете князя, и последний вагон, лихо подпрыгнув на стрелке, скрылся за поворотом из вида… С трудом различая предметы, я почти что на ощупь, медленно возвращалась назад. Было раннее утро. Из небесных хором выплывало холодное алое солнце, и поливальные машины заливали горючими слезами город.

Потеплело, выглянуло солнце, и мысли прямо кулаком в мозг стучат: запиши нас, запиши! Жить не дают, сволочи.

Пишу я на шлепанцах, такие у меня блокноты. Листки как лекало ступни, фигурная вырубка, лежат на резиновой подошве, а меж пальцами хлястиком с зеленой стразой соединены. Они на магните. Покупаю их в «Красном кубе» и цепляю на холодильник. Таких скопилось штук несколько, и все на правую ногу.

Проездной кончался сегодня, но оставалось несколько поездок. Решила кого-нибудь на них пропустить.

Стою и со словами «возьмите, поездки остались» протягиваю проездной. Никто не берет. Стадо идет на турникеты, пройдя, некоторые спохватываются об упущенной халяве, но поздно. Очень плохая реакция; будут стрелять, никто не отскочет.

Пока чистила баклажаны, вырезая из них гусеничные ходы, размышляла о совр. лит-ре, о том, что совсем мало читаю совр. прозы.

И не надо. Разве что за науку. Девяносто процентов раздутые объемы. Роман «Мой мальчик» (Ник Хорнби, последнее, что прочла) следовало бы сократить до большого рассказа.

Видишь, как плохо смотрится? Вот. Никогда так не делай. <Забесплатно.>

Имеют место две позиции: а) лучше ничего, чем плохо; б) лучше хоть что-то, чем ничего.

И непонятно, где правильная. Не очевидно, что первая. С точки зрения автора, которому и так мало платят.

И еще аргумент: когда издатель слышит слово «рассказ», его рука тянется к пистолету. Рассказы не покупают, не спрашивают в библиотеках, потому что рассказ не дает забвения.

Можно ли заработать литературой? У знакомой писательницы есть прелестное выражение: «Сам себя вокруг столба выебешь, пока…». Так вот, пять раз вокруг столба, пока заработаешь на жизнь литературой.

А поэтам вообще не платят, поэтому они такие озлобленные. Факт, современная поэзия утратила принцип калокагатии, прекрасного и доброго. Прекрасное чаще всего демоническое. Поэзия пошла по пути обслуживания обаяния зла. Это идет от Мильтона, через Лотреамона — и вот сегодня опять вспыхнуло. Прекрасное и манящее скорее согласится быть аморальным. Примеров тому, талантливых и не очень, сотни.

Еще один порок — литература, которая вертится волчком и пытается укусить собственный хвост. Допустим диалог:

— Лучше всего точные науки передаются половым путем. Нужно только найти отличника.

— Запиши.

— Сам запиши.

— И это тоже запиши.

— Вот это и называется постмодернизм.

— И это запиши.

Можно и так, поумнее:

— Мне, пожалуйста, Пастернак'a на немецком языке, в переводе Гете.