— Я понимаю, — рассмеялась Маренн, избавляя дочь от дальнейших объяснений, — за что же мне ругать тебя? Я наконец-то могу за тебя порадоваться…

— Он сказал, что любит меня. Я никогда не обращала внимания… Мне даже страшно, мама, — Джилл разволновалась и говорила полушепотом. — Я не знаю, как это назвать… Но это что-то совсем, совсем другое, чем было прежде, — потом обняла мать и прижалась лицом к ее груди.

— Милая моя, — Маренн с нежностью гладила ее но волосам. — Совсем ты у меня взрослая. Ах, если бы сейчас было другое время. Случись все это пораньше. Плохая пора выпала для твоей любви — всё рушится, — она вздохнула, — но будем надеется, что вас Господь помилует. Я буду просить его, — голос ее дрогнул.

— Что ты, мама — воскликнула Джилл, — не плачь. Я так счастлива, мама, — призналась она, — так странно: кругом горе, отчаяние… А я — счастлива! Мне даже неудобно… — машина у ворот просигналила. — Ой, — Джилл вздрогнула, — я задержалась. Ведь я просила только пять минут, я же еду по делам, по службе. Мне надо бежать, мама…

— Конечно, поторопись. Увидимся, — Маренн поцеловала Джилл в щеку. — Береги себя, девочка моя.

— Хорошо, мама! — помахав рукой, девушка побежала к машине. Открыла дверцу автомобиля и перед тем как сесть, еще раз обернулась и послала матери воздушный поцелуй. Дверца захлопнулась, машина отъехала. Подождав, пока она исчезла за углом, Маренн вернулась в госпиталь. В перевязочной она положила перед Ирмой на стол апельсины и шоколад, сказала, не спрашивая и не объясняя ничего лишнего:

— Это для твоего подопечного, того мальчика из гитлерюгенда, за которым ты ухаживаешь. А также раздай раненым, кому сочтешь нужным, — и прошла в операционную.

Маренн не могла рассказать Ирме многого. Не могла рассказать никому. Но, прекрасно понимая, чем она рисковала, она твердо решила использовать все свои оставшиеся в Европе связи для того, чтобы облегчить положение истекающей кровью Германии и приблизить выгодное для рейха окончание войны.

Ей очень хотелось, чтобы в Германии восторжествовали мир и демократия до того, как страна попадет под власть нового кровавого деспота с Востока. Решение Ялтинской конференции глав союзных держав о разделе Германии, возвещенное по радио Геббельсом, очень встревожило Маренн. Она не сомневалась, что за этим решением в первую очередь стоит Сталин, армии которого внесли гигантский вклад в разгром рейха. Навязчивая идея большевиков о мировой революции теперь явно, как предполагалось русскими, должна получить воплощение в действительность. Хорошо, что союзникам удалось выторговать хоть часть территории рейха, и все-таки русские армии стремительно продвигались, стараясь захватить как можно больше земель. Страшно представить, как будет выглядеть этот экспорт коммунизма в Европу…

Решение Сталина, Рузвельта и Черчилля о расчленении Германии и выплате ею непосильных репараций заставляло немцев сражаться с удвоенной энергией, но силы уже были слишком неравны. «Нет, сейчас бездействовать нельзя, — думала Маренн, направляясь в Гедесберг к Шелленбергу. — Это преступно».

Ей было известно, что Вальтер Шелленберг продолжал свои отчаянные попытки спасти Германию от краха. Он действовал на свой страх и риск, не имея поддержки в верхах.

Как-то Вальтер признался ей, что в последний раз, когда он видел фюрера и услышал лично от него, что в этой войне не может быть никаких компромиссов, а могут быть только победа или поражение, что немецкий народ, если он не сможет вырвать победу у врага, будет уничтожен, и он заслужит это уничтожение, а конец его станет ужасным, он почувствовал, что все нити, связывавшие его с этим человеком прежде, оборвались раз и навсегда.

Благодаря влиянию Шелленберга на Гиммлера удалось избежать так называемой «превентивной» оккупации Швейцарии. Используя свои швейцарские связи, Шелленберг познакомился с бывшим президентом Швейцарии Мюзи, человеком высокообразованным и самоотверженным. Лично зная многих руководителей Международного Красного Креста, штаб-квартира которого располагалась в Швейцарии, Маренн помогла Шелленбергу установить контакт с президентом организации, господином Буркхардтом, весьма влиятельной в Европе персоной.

Естественно, камнем преткновения во всех переговорах стали концентрационные лагеря и деятельность гестапо. Мюзи и Буркхардт ставили перед собой одну цель: спасти как можно больше людей, сотни тысяч которых содержались в лагерях смерти.

Под давлением Шелленберга, при постоянном противоборстве с Кальтенбруннером и Мюллером, Гиммлер все-таки распорядился освободить несколько видных лиц из числа евреев и французов. Гитлер тут же издал два приказа, согласно которым всякий немец, помогший бежать еврею, французу или американцу, немедленно расстреливался, — обо всех попытках к бегству требовалось докладывать фюреру лично.

Над Вальтером Шелленбергом нависла смертельная угроза. Он мог быть арестован в любой момент. Но бригадефюрер не сдавался — он понимал, что отступать уже некуда. Во время последнего приезда Мюзи в Берлин он сделал еще одну попытку найти выход. Он предложил Гиммлеру потребовать у союзников четырехдневное перемирие и использовать его для того, чтобы организованно перебросить через линию фронта всех евреев и перемещенных лиц других национальностей, показав тем самым благородные намерения Германии.

Шелленберг чувствовал, что если бы такое перемирие было предложено по дипломатическим каналам, оно было бы принято союзниками. Однако у Гиммлера не хватило мужества пойти с докладом к Гитлеру по этому вопросу. А Кальтенбруннер по этому поводу ответил просто:

— Вы что, с ума сошли?

Единственное, чего удалось добиться Шелленбергу от Гиммлера, несмотря на упрямое противодействие Кальтенбруннера, это запрещения эвакуации концентрационных лагерей, которые могли быть захвачены союзниками. Тем самым были спасены жизни миллионов узников.