Эту мысль подхватила и Волконская, и, когда кончился ужин, Бестужев прочел только что переведенную им с английского восточную повесть Томаса Мура "Обожатели огня". Сама-то эта сказка не пришлась Иакинфу по душе, показалась вычурной. Но читал Бестужев и впрямь мастерски.

А потом попросили спеть Волконскую. Она не заставила себя упрашивать. Легко поднялась с кресла, подхватив рукой длинный шлейф, села за фортепьяно и запела. Ничего подобного не приходилось Иакинфу слышать. Контральто у нее был такой чистоты, что так должны бы петь ангелы. Быстрым взглядом Иакинф окинул слушателей. Не он один, оказывается, был зачарован.

— Волшебница! — раздался сзади сдержанный шепот.

Иакинф оглянулся. Сбоку, чуть позади, прислонясь к колонне, стоял Николай Александрович.

III

Когда Иакинф вышел от Олениных, на улице его догнал Бестужев.

— Вам ведь в лавру, отец Иакинф? Позвольте, я провожу вас, — предложил он.

Бестужев расспрашивал Иакинфа о его изысканиях в китайской истории.

— А мы ведь в некотором роде коллеги, — признался он, — я только что опубликовал в "Сыне отечества" исторический очерк "О новейшей истории и современном состоянии Южной Америки".

Иакинф посмотрел на лейтенанта с интересом. Весь вечер блестящий молодой офицер был в окружении дам, был с ними галантно-любезен, смешил забавными историями. Старый актер рассказывал о нем как о даровитом артисте, да Иакинф и сам слышал его чтение. И вот лейтенант, оказывается, еще и историк.

— С нетерпением буду ждать ваших статей о Китае, отец Иакинф. Ведь вы так увлекательно о нем сегодня рассказывали, — говорил он. — То немногое, что русская публика знает о нашем восточном соседе, она получает из рук католических европейских миссионеров.

— То-то и беда! Читал я их, как же. Многое они пишут об этой стране с издевкой и высокомерием.

— А мы всё принимаем на веру.

— Да-да. Все наша закоренелая привычка полагаться на чужие готовые мнения, боязнь взглянуть на вещи своими глазами. Да своему-то все как-то не верится. То ли дело — европейские авторитеты.

— Взгляните, отец Иакинф, — сказал Бестужев, останавливаясь у строящегося Исаакиевского собора. Он бил в лесах, но исполинские колонны всех четырех приделов были уже установлены. — Каждая из этих тридцати шести колонн по величине равна прославленной Помпеевой колонне в Риме. И все из цельного гранита.

— Да? Как же их только высекли?

— Я и сам дивился. А всё наши хитрые мужички. Вместо прежнего способа рвать гранит порохом придумали раскалывать целые гранитные скалы клиньями.

— Подумать только: эдакие глыбищи! И ведь надобно было еще перевезти их, да выгрузить, да поставить!

— Когда я смотрю на этих исполинов, верите ли, душа наполняется каким-то отрадным чувством. А мы обычно равнодушно проходим мимо такого, даже не оборотя головы.

— Все оттого, что привыкли искать вещей удивительных в краях чужедальных. Вот стена китайская, пирамиды египетские — это да! А такие вот колонны — так, безделица, они же свои.

— Да разве дело в этих колоннах, отец Иакинф! Сколько у нас разных изобретений и открытий остается втуне. А вот европейцы так не поступают. Они каждое наималейшее усовершенствование, всякую, хоть сколько-нибудь полезную новость предают всеобщему сведению — ив газетах, и журналах, и в особенных сочинениях. А мы? А мы на редкость беззаботны. И вот ведь что обидно, мы часто и сильнее, и искуснее других, а сами о том не ведаем и предаемся в руки чужестранцев, которые нас обманывают, обольщая глаза минутным блеском. Вот и вам, — повернулся Бестужев к Иакинфу, — надобно не идти на поводу у европейских миссионеров, а писать об этой стране по-своему.

— Да уж можете поверить, мне незачем подражать тем европейским хинологам, кои пишут о Китае, не выходя из своих кабинетов.

Они бродили еще часа два по пустынным в эту пору улицам. Это было как бы продолжением той давней прогулки с Тимковским на другой день по приезде. Вышли на Невский проспект и пошли вдоль него.

— А вот в Пекине мы бы с вами не стали по улице пешочком прогуливаться, — проговорил Иакинф.

— Почему же?

— Днем торговые улицы запружены толпами народа. Пестрые ряды лавок зазывают покупателей, всякая на свой манер. Харчевни вывешивают перед своими дверями что-то вроде медного самовара, украшенного красной бумажной бахромой. Перед меняльной лавкой висит огромная связка денег, перед обувной — башмак величиной с меня, не меньше. Все так пестро, что глазу трудно привыкнуть. И всюду гомон, всюду толпы продавцов и покупателей. А там, где кончаются лавки, толпа с улиц исчезает. Ведь в Пекине дома не выходят, как тут, фасадами на улицу. Там на улице вы ничего не увидите, кроме голого забора или, лучше сказать, глухой кирпичной стены. Это всё — службы, принадлежащие домам горожан. А самые дома где-то там, в глубине, прячутся. Так вы можете идти целые версты коридорами из глухих кирпичных стен. А тут такое поразительное разнообразие фасадов.

— Ну, такого многообразия вы и в других европейских столицах не сыщете. В Лондоне, например, вдоль улиц тянутся огромные здания, все как по ранжиру выстроены, почти все одной высоты, все выкрашены в одинаковый кирпичный цвет. Это до того утомляет глаз! Ну будто нескончаемые казармы.

— А тут я всё дивлюсь: дома вроде и похожи, а каждый чем-то разнится от соседа.

— И потом, заметьте, отец Иакинф, как украшают проспект эти уступы и примыкающие к нему площади. Вот видите — перед Казанским собором, и вот наискосок — перед лютеранской церковью святого Петра.