Под деревом, где он остановился, было почти темно. Его, должно быть, не видно. А она была видна вся. Иакинф смотрел на нее, и сердце кольнула острая жалость, что много лет жил он жизнью досадно неполной, что в нем бессмысленно погибло столько нерастраченной нежности. Да, видно, ничему-то не научила меня жизнь, горько усмехнулся Иакинф.

На другой день он встретил ее на ярмарке. Отделившись от подруг, она смело направилась к Иакинфу.

— Позолоти руку, святой отец, — сказала цыганка, взглянув ему прямо в глаза своими черными, немного сумрачными глазами, таинственными, как сама история ее племени.

Иакинф даже растерялся от неожиданности, сунул руку в карман подрясника и протянул ей все серебро, какое у него было.

— Всю правду расскажу тебе про твою жизнь, ничего не утаю, — говорила цыганка, беря его за руку и поднимая на него свои удивительные глаза. Он глядел в золотистый сумрак этих глаз и думал: "Что ты можешь мне рассказать? Откуда тебе знать, как сложилась моя жизнь? Какие передряги выпали мне на долю?"

И тем не менее слушал. Говорила она быстро и бойко, а он, вполуха слушая ее рассказ, не отрываясь глядел на нее. Она была совсем не так молода, как ему показалось издали, с первого взгляда. Ей было, должно быть, лет тридцать. В глубине черных глаз притаилась печаль. И Иакинф вдруг подумал, что она и впрямь может рассказать его жизнь, даром что не знает внешних ее событий. Да разве в них дело? Десятки, сотни, даже тысячи событий, может быть, больших и значительных, происходили вокруг него и прошли незамеченными, не оставив следа в его сердце, выветрились из памяти, потому что не имели для него никакого значения. А что осталось? Что он пронес с собой через всю жизнь?

— Ты верь ей, верь, батюшка, — вторила ей стоявшая рядом цыганка. — Она тебе всю твою жизнь, всю, как есть, расскажет. Она колдунья. Мы сами ее боимся. Она тебе всё, всё, как есть, расскажет, что было и что будет.

Иакинф поймал себя на том, что боится, да и не хочет узнать, что будет. Многое он готов отдать, чтобы добиться того, что замыслил, но ни за что не согласится, чтобы ему наперед предсказали все, что ему предстоит в жизни. Пусть благословенно будет неведение!

— Нет, нет, колдунья, не надо мне рассказывать, что будет, не надо!..

А вечером он был в таборе. И на другой день. И на третий. И так целую неделю, пока длилась ярмарка.

Об этих встречах своему старцу-игумену он ничего не рассказывал. Сам он в них ничего дурного не видел и был рад, что на излете пятого десятка не огрубели его чувства, не подкралась к сердцу усталость. Да может, эти душевные и телесные силы — величайшая благодать божия и, что бы ни сказал ему старец-игумен, надобно не сетовать, а благодарить бога, что он не отнял их у тебя.

Возвращаясь к себе в келью после этих встреч, он испытывал будто пробуждение от сна. Было чуть стыдно и вместе радостно оттого, что он натворил и еще может натворить, старый греховодник. Он чувствовал себя, как в жаркий летний день после пронесшейся грозы, которая омыла и жаркое небо, и пыльную землю, освежила все вокруг…

Иакинф возвращался к себе под утро. На востоке едва занималась заря, озеро лежало внизу ровное, чуть схваченное туманом. Остановясь у самого обреза воды, он взглянул вдаль и вдруг почувствовал, что, несмотря ни на что, вопреки всему, что с ним приключилось, он счастлив, что стоять вот так над туманящимся озером, вдыхать этот свежий, утренний ветер, слышать, как кричат только что проснувшиеся чайки — это и есть счастье. Жизнь не очень-то щедра на радости. А такое утро — разве это не истинная радость?

III

Барон Павел Львович Шиллинг фон Канштадт был доволен, что не отказался от этого поручения, как первоначально намеревался. Просто не мог взять в толк, что это вице-канцлеру вздумалось послать на отдаленный сей остров, расположенный чуть не посередине студеного Ладожского озера, именно его, да еще с заданием столь неопределенным — проверить, нет ли в архиве и книгохранилищах монастыря и семи его скитов каких-либо данных о ранней истории сей обители. По преданию, монастырь основан тут, на границе новгородских и шведских владений, еще в десятом веке. Впрочем, ему не привыкать к неожиданным поручениям. Прочат же его в председатели комитета по изданию "Собрания законов Российской империи".

Но вода в озере была синяя и переменчивая, как сапфир, острова Валаамского архипелага живописны, фрески старинных скитов, выполненные безвестными монастырскими богомазами, чудесны, прозрачные северные ночи еще светлее и таинственней, нежели в Петербурге, и, наконец, эта неожиданная встреча!

Воротился он из поездки в уединенный скит на дальнем острове поздно вечером и, когда поднимался к себе в монастырскую гостиницу, расположенную, как и весь монастырь, на взгорке, навстречу попался какой-то странный монах — без клобука, в одном подряснике, на голове что-то вроде круглой шляпы, а по бокам — две нимфы в цветастых шалях и широких юбках. Павел Львович невольно остановился и поглядел им вслед. Монах, видно, был несколько под куражом, что-то оживленно рассказывал, женщины хохотали.

А когда на другой день Шиллинг зашел в одну из братских келий, он увидел вчерашнего монаха, склоненного над рукописью и окруженного китайскими ксилографами. Инок был так поглощен своими трудами, что не услышал, как скрипнула дверь и кто-то чужой вошел в келью. Пришлось громко кашлянуть и представиться.

Монах взглянул на него хмуро. "Ходят тут", — было написано на его лице. По мало-помалу они все же разговорились и даже нашли общий язык: Шиллинг с его общительностью и тактом, как никто другой, умел разохотить человека к беседе.