За два года Ковалевский исколесил бурятские степи, посетил чуть не все ламаистские дацаны за Байкалом, даже в Ургу сумел съездить. Из этих поездок он вывез наблюдения интереснейшие. Иакинф посоветовал ему составить сравнительную таблицу бурятских и монгольских наречий, чтобы показать сродство этих двух соседних народов. Мысль эта Иакинфа давно занимала. Но он чувствовал, что у него у самого, пожалуй, уже не дойдут до этого руки, и рад был подать эту идею человеку пытливому, готовому посвятить свои недюжинные способности изучению Монголии, ее языка и словесности.

Пока миссия находилась в Кяхте, дожидаясь китайских сопроводителей из Урги, Ковалевский был частым гостем у Иакинфа, прибегал к его советам и помощи в составлении своей монгольской грамматики и словаря. И то и другое он только начинал, а у Иакинфа был уже немалый опыт, и он с готовностью делился с молодым и любознательным учеником всем, чем мог.

Вообще-то в филологии Ковалевский был не новичок, но совсем в другой области. Он еще в восемьсот двадцатом году окончил Виленский университет по кафедре классической филологии. Перевел и издал по-польски "Метаморфозы" Овидия в шести книгах с морфологическими и грамматическими комментариями, переводил Геродота и греческих риторов.

Иакинф расспрашивал его про Казань, где он сам прожил двенадцать лет, и каких! Про университет, которого при нем в Казани и в помине не было. Допытывался, как это он оказался на берегах Волги и вместо древних греков и римлян увлекся монголами и бурятами. Ковалевский поначалу отшучивался, но мало-помалу открылось, что в университете, еще совсем юношей, он был по предложению Адама Мицкевича принят в общество филоматов, или друзей науки, и даже избран секретарем его филологического отделения. Общество было тайное, Члены его исповедовали свободолюбивые идеи, мечтали о независимой Польше. Но осенью двадцать третьего года общество было раскрыто. Расследование вел ближайший сподвижник цесаревича Константина сенатор Новосильцев.

— И вот пришлось мне предстать пред мутными очами светлейшего князя Новосильцева, — рассказывал Ковалевскнй.

— Ну это вам, можно сказать, повезло. Князь слыл человеком просвещенным и свободомыслящим, — заметил Иакинф.

— Вашими бы устами, отец Иакинф, да мед пить, — усмехнулся Ковалевский. — От былого реформатора дней Александровых прекрасного начала в нем к той поре и следа уже не осталось. Блестящий дипломат превратился в грубого притеснителя свободы и горького пьяницу. Когда к нему привозили на допрос, всякий раз чувствовалось, что князь употребил. Впрочем, вру, что-то от былого дипломата в нем все-таки сохранилось. Изволите ли видеть, князь косил, и косил самым неправдоподобным образом, — улыбнулся Ковалевский своим воспоминаниям. — Левый глаз глядел на вас вроде ласкательно, а правый пронизывал до костей, проникал, можно сказать, в самую суть помыслов, которые вы тщились от него утаить. Как бы то ни было, после первых же допросов я был заключен в тюремный замок.

— И долго вы провели в заключении?

— Мы с Мицкевичем сравнительно легко отделались. Мицкевича выслали во внутренние губернии, а меня после годичного заключения сослали в Казань, правда, под строжайший надзор.

— Ах вот что привело вас на Волгу, столь далеко от Немана!

— Но в Казани, я считаю, меня подстерегала удача. Я принялся изучать в университете татарский язык и через три года овладел им. Наш ректор, Лобачевский, умница и превосходный ученый, решил создать в университете первую в Россию кафедру монгольской филологии. Он-то и выхлопотал мне и господину Попову командировку в Иркутск к Александру Васильевичу Игумнову и в Забайкалье для изучения монгольского языка. И вот я здесь, — заключил свой рассказ Ковалевский.

— Ну что ж, видно, и впрямь нет худа без добра. Филоматы проиграли, а ориенталистика наша выиграла, — усмехнулся Иакинф и продолжал уже серьезно: — Это превосходно, что за изучение восточных языков берутся люди образованные. Наша беда в том, что и монгольским, и китайским, и тибетским языками занимались у нас все больше люди неученые. Оттого-то и результаты так скудны. Вот уже целый век наша миссия духовная имеет в Пекине свое пребывание, одиннадцатый раз состав ее ныне меняется. А что, спрашивается, дали для изучения Китая за сто лет наши миссионеры? Ну Рассохин, Леонтьев… Раз-два — и обчелся. А всё оттого, что посылали туда тех, кто тут, в отечестве, был в тягость, руководствовались старым и испытанным правилом: "На те, боже, что нам не гоже". А вы, Осип Михайлович, с вашей подготовкой и вашими дарованиями много, ох как много можете сделать!

Иакинф рассказал о своем с Сенковским проекте создания восточного факультета при Петербургском университете.

— Вот было бы чудно, если б вы после вашей сибирской, а теперь и пекинской, поездки в Петербург перебрались. Какое обширное поприще открылось бы перед вами!

— Нет, я уж непременно в Казань вернусь. Профессор Лобачевский проявляет к трудам моим столь лестное внимание, что, сами рассудите, отец Иакинф, как же я могу не оправдать его доверенность. Да и Петербург мне заказан.

— Что ж, пожалуй, вы правы, Осип Михайлович. Да и город Казань не худой, — сказал Иакинф и надолго умолк.

Казань! Сколько с ней было связано всякого! Город его юности, город первой любви и роковых, непоправимых ошибок…

II

Наконец в пограничный Маймайчен прибыли из Пекина китайские чиновники — битхеши (то же, что у нас пристав) Ту Ин и его помощник бошко Фу Син-ха, отряженные пекинской палатой иностранных дел для препровождения русской миссии в китайскую столицу, и наши миссионеры стали готовиться в дорогу.