Закончив уборку, я включила телевизор и пошла в гостиную прибирать свои вещи. Аккуратно повесила свое пальто в шкаф за входной дверью, собрала свою рисовальную бумагу, краски и кисти и упаковала в сумку для покупок, в которой возила их, а сумку поставила рядом с диваном.

Потом села и сфокусировала взгляд на экране телевизора. Я почти ничего не видела и не слышала, в голове теснились мысли, из которых я пыталась выстроить цельную картину. Через некоторое время я почувствовала, что у меня сбилось дыхание, а тело напряглось, практически затвердело. Усилием воли я расслабила мышцы и повращала головой, чтобы размять одеревеневшую шею и спину.

Когда Шура пришел звать меня ложиться спать, я была уже в халате, почистила зубы, проглотила гормональные таблетки и еще раз причесалась. Оказавшись в постели, мы не пытались заняться любовью. Шура одной рукой обнял меня за плечи и прижал мою голову к своей груди. Мы заснули под грустную, тоскующую мелодию Стравинского из «Петрушки».

К тому моменту, когда мне надо было уезжать на работу, казалось, что все худшее позади. Когда Шура позвонил мне вечером во вторник, в его голосе слышался привычный энтузиазм, и не было сомнений насчет того, что чувство юмора полностью вернулось к нему.

В конечном итоге я даже придумала название для этих прорывов темной стороны Шуриной души - безлюдные сибирские просторы.

Много позже я поговорила с Тео, и он помог мне восстановить недостающую информацию. Шурин сын сказал мне, что такие эпизоды случались с отцом еще тогда, когда он был совсем ребенком. По его словам, каждый раз все начиналось одинаково. Если в раковине лежали грязные тарелки, отец ни с того ни с сего начинал их мыть. «Обычно, - сказал Тео, - папа оставлял мытье посуды и уборку кухни матери. Теперь, когда вы здесь, он ведь поступает так же, да?»

– Правда, - ответила я.
– Когда он живет один, он делает основную уборку, но когда я приезжаю на выходные, то уборкой занимаюсь сама. Но обычно он не грузится по этому поводу.

– Точно, - подтвердил Тео.
– Несколько немытых тарелок и вилок его не волнуют, за исключением того момента, когда у него начинается этот его приступ. Я очень рано понял, что, когда папа оказывается у раковины, моет посуду и чистит столы с остервенелым выражением лица, значит, мне пора удирать куда подальше. Я просто сбегал из дома, шел в амбар или забирался на холм, чтобы не показываться отцу на глаза, и сидел там, пока не подходило время ужина и мне было нужно возвращаться домой.
– Тео рассмеялся. «Интересно, доводилось ли Урсуле сталкиваться с «безлюдными просторами», - подумала я.

Когда через несколько месяцев у Шуры вновь начался приступ депрессии и раздражения, меня посетило вдохновение. Я спросила его, примет ли он МДМА вместе со мной, и он согласился, ясно дав понять, что считает эту затею бессмысленной.

За сорок минут его напряженное, озлобленное лицо разгладилось. Он сидел в кресле и улыбался мне. А еще через несколько минут он протянул мне свои руки и потребовал, чтобы я подошла и немедленно, сию секунду, села к нему на колени.

Сибирь была побеждена.

Я понимала, что наркотик не был окончательным решением проблемы Шуриных срывов, но, без сомнения, МДМА был эффективным средством борьбы с неожиданными атаками его подсознания.

Время от времени Шура давал волю своей темной стороне, когда выпивал слишком много вина и позволял себе говорить намеренно саркастическим тоном и резко шутить. Однако в полном объеме «безлюдные сибирские просторы» больше о себе не заявляли.

В конце концов, я совершенно случайно открыла способ, с помощью которого можно было разрядить эту мерзкую обстановку во время чрезмерного алкогольного расслабления. Однажды вечером, когда Шурин острый язык вел себя агрессивнее обычного и колкости в мой адрес летели одна за другой, до меня вдруг дошло, что его атака из остроумной превратилась простоев нелепую. Эта мысль заставила меня рассмеяться. Я хохотала, пока не согнулась пополам от смеха. Когда я немного пришла в себя и выпрямилась, то, увидев мельком застывшее от изумления Шурино лицо, начала смеяться снова. Он проиграл. Сначала он забормотал что-то, потом пару раз хихикнул, после чего бросил сопротивляться и разразился смехом. Мы хохотали до потери пульса, а потом стали поддерживать друг друга, выбившиеся из сил, задыхающиеся и чувствовующие себя абсолютно превосходно.

Поздней весной, в четверг вечером, Шура позвонил мне, чтобы сообщить о полученном по почте длинном письме от Урсулы.

– А, - протянула я, усаживаясь со скрещенными ногами в кресло.

Она Та, Кто Слушает. Она Та, Кто ждет.

– В письме обычная чепуха насчет крайне нестабильного состояния Дольфа, - начал Шура.
– Она пишет, что не дает мужу сорваться, стараясь быть любящей и нежной с ним. Она чувствует, что он постепенно привыкает к мысли об ее отъезде, а когда этот день придет, он окончательно восстановит чувство само уважения и у него появятся виды на будущее.

Я сочувственно забормотала, искренне жалея Дольфа.

– Она велела мне не волноваться. Она очень хорошо знает своего мужа и не может допустить, чтобы произошла какая-нибудь трагедия. Думаю, так она отвечает на мою настойчивую просьбу собрать вещи и немедленно уезжать от Дольфа.

– Да, конечно.

– Я просто передаю тебе общее настроение письма, ты же понимаешь.

– Разумеется, - ответила я.
– Но, знаешь, я не могу не задумываться о том, что она рискует. Ну, разве исключается такая возможность, что Дольф будет удерживать ее вечно, продолжая страдать? Я хочу сказать, может, он делает это бессознательно, но, если именно его душевные страдания не дают ей уйти, с какой стати ему вдруг чувствовать себя лучше или привыкать к чему-то?