– Я? Тоже тренировался… в вере.

За чаем Либерман поясняет, мол, эта штука называется «тфиллин», в ней иудеи хранят молитвы из Торы. А на лоб прилепляют, чтобы ближе к голове молитва находилась и, соответственно, с легкостью втемяшивалась в мозги.

– И как? – спрашиваю, – Втемяшиваются?

– Не очень… – вздыхает Либерман, – Похоже, из меня иудей, как из Балабина – Мандельштам. И вообще с этим отъездом такая фигня творится… Папаша не хочет ехать, представляешь? Он же здесь десятку отмотал в Дубровлаге, а все равно – уперся, с места его не сдвинешь!

– Может, ты тоже попал в сценарий? Да еще и папашу хочешь под него подстроить?

– Какой еще, на фиг, сценарий?!

– Это я так… Вспомнил одного мексиканского мудреца. Я с этой своей Ириной, которую из Мексики выцарапываю, уже до ручки дошел. Такое ощущение, что это не она – это я возвращаюсь из Мексики. Вот только куда возвращаюсь? А главное, к кому?

Назавтра решаю: баста, переходим Рубикон! Я мысленно ставлю свечку своему божку, который то шатает меня, то милостиво оставляет в покое, и Меньер принимает жертву. А дальше – бег по эскалатору, «Пушкинская», спуск по бульвару вниз, а вот и тихий дворик, где стоит отец-основатель «Колокола». Звякнул бы ты, Александр Иваныч, в этот самый «колокол», а то народу здесь – тьма тьмущая, поди разыщи ту, с которой я должен объясниться. Я плохо представляю, о чем буду говорить, и ради успокоения даже выцарапываю из памяти очередной пассаж моего гуру: мол, потеря дамы сердца – иллюзорна, это вовсе не потеря. И вообще: дама ли она твоего сердца? Или кошка, гуляющая сама по себе? А может, она кошка, которая спуталась с каким-нибудь котом? Между тем твои страдания – реальны, они не есть иллюзия, а в таком случае – жди беды…

Однако эти увещевания – как мертвому припарки, я согласен на реальные страдания ради иллюзорных утрат. Я внимательно изучаю расписание дневного отделения, иду в аудиторию, но семинар уже закончился. Ага, говорят, она двинула в администрацию! Разыскиваю нужный кабинет, рву дверь, но наблюдаю лишь удивленный взгляд секретарши. Наконец (счастье!), вижу из окна второго этажа, как она с какой-то приятельницей сворачивает за угол, где ВЛК. Слетаю вниз, несусь туда же, чтобы поймать их уже на лестнице. Слушай, нам надо… Лера растеряна, она переглядывается с приятельницей, и та встает на пути, мол, нужно чуть-чуть ждать, Валера кончает дела. Ах, вот она какая, круглая-большая… Шведская Эльза и впрямь какая-то круглая, точнее, плотно сбитая, с короткой стрижкой, тонкими губами и холодными серыми глазами (я прямо чувствую, как из них тянет ледяным сквознячком).

– В общем, надо поговорить. Извини, но в общаге ты не появляешься, так что гора сама направилась к Магомету…

– Давай… Только не здесь, ладно? Пойдем в аудиторию, хорошо?

В одной аудитории уже рассаживаются студенты, в другой какая-то компания расположилась с пивом и чипсами. Наконец, попадается пустая, по стенам фотографии (мемориал какой-то?), но я не замечаю, кто там изображен. Меня буквально ломает от того, что Эльза втискивает свое плотное тело вслед за нами и продолжает источать из глаз ледяные флюиды. Не фиг, Снежная королева, я тебе не мальчик Кай! Я раскрываю рот, но тут же закрываю, словно меня погрузили с головой в морскую пучину.

Речь Эльзы, несмотря на грамматические неправильности – четкая, сухая и ясная. Они, мол, все продумали: Валера уедет с ней в Гетеборг, будет учить язык и закончит образование в Швеции. Она переводила шведских поэтов, писала о них статьи, поэтому может даже иметь в будущем работу по специальности. У Эльзы есть квартира, где они будут жить вдвоем, потому что… Секундная пауза, а затем: потому что мы испытываем симпатия друг к другу. Это, конечно, не очень принято в вашей стране, но Валера – современный человек, и вы, надеюсь, тоже?

Я мог бы сказать, что совсем не современный, я – ретроград, домостроевец и сторонник шариата, но слова замерзают на губах. Ай да Эльза, ай да сукина дочь! Она смотрит на меня сквозь очки уверенно и спокойно, понимая, что за ней стоит что-то сильнее банальной страсти – то, что может успокоить задерганную невротичную женщину, которая нынче существует в статусе «поэтессы», но уже прозревает впереди жалкую судьбу редактора или, того хуже, корректора. Хорошо, если удастся зацепиться в Москве, а если нет? Тогда возвращайся по месту прописки туда, где замерли неработающие заводы, где каждая собака друг друга знает, и при желании можно превратить жизнь человека в ад. В глазах Эльзы будто стоит вопрос (а вместе с ним и ответ): ты что, против? Тогда что ты можешь ей предложить, кроме дурацких сережек из мордовских раскопов и справки, удостоверяющей твою неполноценность? В жизни Валеры, как ты знаешь, уже был один неполноценный «гений», может, хватит? Кстати: ты уверен, что специалист по твоей болезни, вернувшись из Амстердама, тебя вылечит? Вполне возможно, что Меньер теперь будет с вами всегда: в работе и на отдыхе, за обедом и в постели. Случись что-то подобное со мной (хотя, в принципе, я есть очень здороффый человек!), я сама слетаю и в Амстердам, и в Мельбурн, если понадобится, – а ты сможешь это сделать? Утрись, родной, утешься тем, что воин не может плакать, и единственным выражением боли является дрожь, приходящая откуда-то из самых глубин Вселенной…

Впрочем, сия стройность мысли пришла позже, тогда же я обратил внимание на нечеловеческие, шаманские глаза (почти как у пришелицы Вики), что смотрели на меня со стены.

– Это кто? – спросил я, прокашлявшись, – Платонов, что ли?

– Платонов… – прошелестел голос Леры.

– Ясненько… Ну, что ж, счастливо оставаться!

Позже я пытался оправдать Леру (понять, простить – нужное подчеркните). Вспоминал Ван Гога, который накручивал ее волосы на руку, коменданта, по пьяному делу выгонявшего ее из общаги, поэта из комнаты напротив, который в один прекрасный набросил веревку на крюк, и Лера вынимала его из петли, а потом вызывала врача… Много чего вспоминал, задавал себе (и ей) вопрос: как все это любить?

Кажется, именно об этом спустя пару часов я спрашивал ребят с гитарами, в пончо и сомбреро, которых увидал в подземном переходе возле «Художественного». Я размахивал бутылкой водки, говоря, мол, не желаете ли русской текилы? На вашу, мексиканскую, у меня бабок не хватает, но наша тоже ничего! Люби’те ее, ведь больше здесь нечего любить! Как там, кстати, поживает Гвадалахара? А как Ирина Мищук с сыном Геной? Странный у нас обмен: они – туда, а вы – оттуда!

Мексиканцы казались какими-то озабоченными, даже когда играли веселые песни. Гитары тоже были странные, маленькие, а один держал возле губ инструмент в виде бамбуковых трубочек, извлекая свистящие звуки. В глазах этого свистуна, видел я, копилась злость, и во время паузы он подозвал меня и на чистом русском языке произнес: