Почему она пригласила меня к себе домой? Клянусь вам… Впрочем, довольно клятв. Разумеется, будь я мужчиной, я влюбился бы в Анну. Да, что-то шевельнулось во мне, если вас это успокоит. Но на этот раз шевельнулось еще кое-что противоположное. И все уравновесилось. Анна, видимо, что-то почувствовала и притихла. Она меня не совсем понимает, сказала она, тем не менее я ей симпатичен. Она хотела бы, чтобы я послушал ее пластинки.

У вашей калитки я бы еще мог повернуть. Но мне захотелось увидеть, как мы с вами выпутаемся из создавшейся ситуации. Быть может, и вам хотелось того же. Быть может, вы хотели доказать мне, что расхлебаете кашу, которую сами заварили. В противном случае вам же ничего не стоило предотвратить приглашение к ужину.

И вот я, новый знакомый вашей дочери Анны, сижу напротив вас во главе стола за ужином, и меня пристально разглядывают ваша жена и ваша престарелая мать. Ничего себе шуточка. Вам не стоило большого труда сделать хорошую мину при плохой игре. Да, мы с вами разыгрывали немые сцены — ничего, кроме взглядов и жестов. Но одно стало ясно: вы соглашались на безоговорочную капитуляцию. Игра подошла к концу. Что и говорить, никаких нитей вы больше в руках не держали. Вы попали в трудное положение и сознавали, что получили по заслугам. Вам это шло, а меня разоружало. Я мог выбирать, стоит ли еще придерживаться добровольно какого-либо правила нашей игры. Вы же не знали, что из игры я уже выбыл. Того человека, перед которым вы соглашались капитулировать, здесь за столом не было.

Легкая, стало быть, беседа, веселое настроение. Чувство облегчения на одной стороне, великодушие — на другой. Все сдержанно наблюдают друг за другом. Трудноопределимое выражение лица вашей жены, которое только теперь заставляет меня задуматься. Однако хорошее настроение вашей матушки и приветливость вашей жены — это только искусное подражание вашему хорошему настроению и приветливости. Обе женщины окружили вас высокочувствительными радарами, доносящими до них даже едва уловимые ваши эмоции. Главное, что лицо вашей жены полно готовности стать истинным зеркалом. А объект этого зеркала — вы, и только вы. Вас взяли в окружение. Но Анна вовсе не желает с этим мириться. Колючая и насмешливая, она прежде всего рассудительна, в чем я ей завидую. Это был двадцать девятый день после моего перевоплощения, стоял теплый апрельский вечер.

Но где же потрясение? Где тот вопрос? И те два слова?

Мне их вам, наверное, и повторять незачем. Мы с вами, держа в руках бокалы с вином, стояли в комнате Анны у полки с книгами, а она ставила пластинки. Вы впервые набрались мужества и узнали меня, не попытались сбежать от факта моего перевоплощения, дела ваших рук, или отрицать его. Вы просто обратились ко мне, назвав меня тем именем, которое дали мне:

— Ну что, Иначек, как вы себя чувствуете? — (Вот он, вопрос.)

Причем тон вы избрали очень точно: нечто среднее между профессиональным интересом и дружеским участием нейтральный. Но меня это не задело. Иначек неудержимо стремился прочь от того человека, которого такой тон мог бы задеть.

Небрежно, в соответствии с истиной я ответил:

— Как в кино.

Тут у вас впервые, с тех пор как я вас знаю, вырвалось нечто, чего вы сказать не хотели:

— Вы тоже? — (Вот они — те два слова.)

Вы побледнели. А я все сразу понял. Обычно столь тщательно прячут какой-то недостаток. Ваши искусно построенные системы правил, ваше непомерное усердие в работе, ваши маневры, направленные на то, чтобы избегать встреч, были не чем иным, как попыткой защититься от разоблачения: вы не в состоянии любить и знаете это.

Теперь уже поздно приносить извинения. Но я обязан сказать вам: не от меня зависело, вступать в эту игру или нет или по крайней мере прервать ее, пока еще было время. Вы можете многое поставить мне в упрек — я ничего не смогу сказать в свое оправдание, — и прежде всего легковерие, послушание, зависимость от условий, которые вы мне навязали. Только бы вы мне поверили, что не легкомыслием или заносчивостью я вынудил вас на признание. Разве мог я пожелать, чтобы наш первый и единственный искренний разговор стал искренним признанием в тяжком недуге…

Каждый из нас достиг своей цели. Вам удалось избавиться от меня, мне — проникнуть в вашу тайну. Ваш препарат, профессор, сделал все, что мог. А теперь предоставил нас самим себе.

Ничего нет огорчительнее, чем двое людей, расквитавшихся друг с другом.

Я подхожу к концу.

На следующее утро вы ждали меня в институте. Мы почти не говорили. Вы не подняли головы, наполняя шприц. «Стыд» всегда так или иначе связан с «позором». Недаром говорится: стыд и позор. Наши планы позорно провалились. Нам не оставалось ничего другого, как начать все сначала, испытывая мучительнейшее из всех чувств.

Сны мне не снились. А проснувшись, я увидела увеличивающееся светлое пятно. Ваш petersein минусmasculi- num тоже надежное средство, профессор. Это записано в протоколе опыта. Все ваши предсказания оправдались.

Теперь нам предстоит поставить мой эксперимент: попытаться любить. Впрочем, этот эксперимент тоже ведет к поразительным находкам: находишь человека, которого можно любить.