То, что Беркут увидел там, поразило его. На помосте виселицы сидел красноармеец и что-то вытесывал топором.

— Эй, ефрейтор, что делает этот русский? — спросил он одного из двух немцев, охранявших пленного.

— Голову Иисуса Христа, господин обер-лейтенант, — охотно объяснил конвоир. — Вон, видите? — он показал на высокое деревянное распятие, стоявшее почти рядом с виселицей, у входа на кладбище. — Осколком то ли снаряда, то ли бомбы ему раскроило голову. Давно, еще в июле сорок первого. Так бы он, Господи прости, и стоял обезглавленным до конца войны. Но вчера, когда этот плотник и еще двое русских пленных завершали сооружение местного шедевра архитектуры, — показал на виселицу с болтавшимися на ветру тремя петлями, — неожиданно нагрянул какой-то гауптштурмфюрер СС, очевидно, из гестапо или СД. Наверное, инспектировал лагерь.

— Его фамилия Штубер? Гауптштурмфюрер Штубер?

— Не могу знать, господин обер-лейтенант. Вам лучше спросить у коменданта лагеря. Гауптштурмфюрера заинтересовало это сооружение, и несколько минут он наблюдал, как пленные возводят его. Все трое — из местных, и все отличные плотники. Среди украинцев, как ни странно, встречаются неплохие мастера. Поверьте, я знаю в этом толк.

— Это действительно «странно», — иронично поддержал его Беркут. — На Украине, где столько лесов, — и вдруг такие мастера! Просто диву даешься, когда смотришь на их деревянные церкви и на то, как они украшают свои дома. Только при чем здесь Иисус Христос?

— Гауптштурмфюреру очень не понравилось, что он остался в таком виде. Он так и сказал: «Сын Божий имеет право потерять все, что угодно, кроме головы. К тому же Христос должен видеть, как на этой виселице карают людей, предавших его веру». И приказал этому верзиле (он действительно самый лучший из мастеров): «Ты сотворил эту виселицу, тебе сотворять и голову Христа. Пусть Иисус любуется твоим творением и благословляет каждого, кто будет начинать на нем свой путь в обитель Божью. Семь дней тебе хватит?».

— Понятно, библейские семь дней, — заметил Беркут.

— На что этот дикарь ответил: «Если Господь Бог за семь дней сумел сотворить всю Вселенную, то уж я, раб, голову ученику его как-нибудь и за три дня пристрою. Трудно приходится народу, когда его святые оказываются безголовыми». Я думал, что, услышав такой ответ, эсэсовец тотчас же пристрелит его.

— Однако гауптштурмфюрер воспринял слова пленного философски, — кивал лейтенант, все больше утверждаясь во мнении, что речь идет о Штубере.

— Вы правы: он и в самом деле совершенно спокойно сказал: «Ну что ж, за три, так за три… Только знай: за сколько дней сотворишь, столько тебе и жить. Как только пристроишь эту голову — сразу на виселицу. Такова традиция: первым нужно казнить мастера-творца. Но если вздумаешь волынить и не уложишься даже в две недели, а это последний срок, — прикажу распять на этом же „распятии“. Как еретика-богохульника».

— И сколько же дней он работает?

— Второй, господин обер-лейтенант. Очень торопится. Думаю, дня через три закончит. На его месте я бы так не торопился.

— А вы уверены, что он понял смысл поставленного гауптштурмфюрером условия?

— Тот сам перевел ему это на русский. Кстати, оказалось, что этот эсэсовец хорошо владеет их языком. Хотя начинал разговор через лагерного переводчика.

Пленный стоял на коленях и старательно вытесывал голову, на которой действительно вырисовывалось уже нечто похожее на терновый венок. Ефрейтор был прав: пленный работал быстро и как-то слишком уж воодушевленно, словно увлекшийся замыслом скульптор-раб, верящий, что, создав свое творение, он наконец получит долгожданную свободу. Рядом с ним лежали набор стамесок и два молотка, и Беркут понял, что уже сегодня после полудня мастеровой начнет работать ими, а завтра или послезавтра голова будет водружена на распятие.

По пояс оголенный, пленник и в самом деле напоминал раба-великана, и Беркута поражала покорность, с которой он выполнял приказ своего палача, — покорность, старательность и непонятная ему, Беркуту, обреченность. Пленный работал так увлеченно, что совершенно не интересовался ни его разговором с ефрейтором, ни самим появлением здесь незнакомого обер-лейтенанта и, как показалось Андрею, вообще не следил за ситуацией, не пытался выбрать момент для побега и даже не помышлял о нем. Хотя не был ни связан по ногам, ни ранен. А рядом — базар, дворы, кладбище, за ним — лес… Нет, покорность и старательность этого пленного были непостижимы для Андрея.

— Слушай, ты, русский, — на ломаном русском обратился он к «рабу-скульптору». — Ты что, действительно когда-то занимался скульптурой? Или это твоя первая работа? Отвечай, когда тебя спрашивает офицер!

— Первая, — ответил тот, не отрываясь от работы.

— Почему же ты взялся за нее?

— Потому что распятие это вытесал мой дед. Еще в молодости. И тоже ничего больше не вытесывал: ни до Иисуса, ни после него.

— Что, так было на самом деле? Это распятие — работа твоего деда?