— Но для чего вам вообще понадобилось все это? Подменять его на углу, одеваться как он, выглядеть…

— Значит, так. — Незнакомец облокачивается о стол. — Когда охотник выслеживает добычу, доктор, он должен оставаться незамеченным.

— Но кто же добыча?

— Как кто? Вы.

В этот момент у меня дергается голова вбок и в поле моего зрения попадает пространство перед канапе. Там стоят мои мокрые сапоги, и валяется недочитанная газета.

— А зачем вы на меня охотитесь? — интересуюсь я.

По правде говоря, мне это уже известно.

Евлалия.

В голове у меня с неслыханной скоростью мелькают строки судебного постановления. Евлалия и ее пристав… прячут у себя краденую посуду… их схватили жандармы… «на этот раз мы вас отпустим, если сообщите, кто у вас главный»… а кого еще выдать, как не простофилю Эктора? Разве он не пойдет ради Евлалии на все — по-прежнему? Даже на то, чтобы отправиться в тюрьму?

И из дрожащего комка моего сердца приходит ответ: «Да, пойду».

— Что за нелепость, — пытаюсь возразить я. — Что я такого сделал… что я мог сделать…

— Спокойно, спокойно, — говорит он, массируя шею. — Если дошло до допроса, предоставьте его мне. Я как-никак получаю за это плату. Ну-ка, ну-ка… — Опрокинув еще полстакана, он вытирает губы рукавом. — Для начала сообщите мне, что хотел от вас месье Кретьен Леблан.

— Я не знаю никого по фамилии Леблан.

Он мягко улыбается.

— Это точно, доктор?

— Абсолютно точно.

— В таком случае получается весьма забавная вещь. Потому что я пришел сообщить вам, что месье Леблан вас знает.

Покопавшись в своем нагрудном хранилище, он извлекает — нет, не очередную руку — клочок бумаги вроде той, в какую мясники заворачивают мясо. Блестящей, вощеной, твердой от жира. И с этой изъеденной пороком поверхности на меня выпрыгивают слова, горячие, черные.

В мгновение ока, очутившись у меня за спиной, ужасный незнакомец следит, как я читаю. Его дыхание испепеляет мне шею. Воздух насыщается винными парами.

— Это ведь ваш адрес, доктор?

— Разумеется.

— И имя ваше?

— Да.

— Интуиция подсказывает мне, что вы имеете честь быть единственным доктором Карпантье на весь Париж. Не думайте, что я не проверял, — добавляет он, мягко прихватывая меня за ухо. — Черт возьми, я все еще голоден как волк. Другой еды у вас не завалялось? А то этот миндальный торт, черт его дери…

Мгновение спустя он уже роется в кладовке, оглашая судебное постановление каждому обнаруженному там продукту.

— Каштаны знали лучшие дни… Сливовый компот? Нет, не стоит… Сыр на вид ничего, разве что… чересчур фиолетовый, этого не должно быть…

— Что за нелепость! — кричу я ему. — Я никогда не принимал здесь месье Леблана! Я даже не…

«…не практикующий врач…»

Гордость помешала закончить фразу. А может, не гордость, а вид незнакомца: он появляется из кладовки, жуя картофелину. Сырую картофелину — будто жареный поросенок с яблоком во рту.

— Что ж, доктор… — Он отгрызает кусок от твердого плода и смалывает его. — Мы определенно… пришли к согласию… в одном вопросе… Вы не могли… принимать в доме месье…

— Леблана.

— Леблана, — эхом повторяет он, пережевывая картошку, — по той простой причине… что упомянутый господин до вас так и не добрался.

— В таком случае для чего вы явились ко мне? Почему не обратились к нему?

Откусывается еще один кусок картошки. Еще один сеанс перемалывания.

— Потому что он… мркссхврршшик…

Именно так оно, боюсь, и прозвучало. Он поднимает палец — пожалуйста, подождите, — но проходит целая минута, прежде чем его рот освобождается.

— Потому что он мертв.

Наконец до него доходит, что он жует сырое: совершенно неожиданно, словно вода из шлюза, картофельная жижа вырывается коричневым потоком в кстати подставленный графин.

— Я думал, она позрелее, — бормочет незнакомец.

Моя первая мысль: мать. Надо убрать все прежде, чем она вернется домой. Я уже протягиваю руку к графину, но мой собеседник успевает раньше.