– Ещё немного подождём, – сказал всадник, возвращаясь от ворот к спутникам.

– А сколько это «немного»? – недовольно спросил один из них, тяжело наваливаясь животом на луку седла.

– Ну, сам считай. Сейчас привратница отнесёт письмо к метрессе. Та прочитает, сочтёт деньги. Отдаст распоряжение. Привратница вернётся – и впустит нас. Думаю, через полчаса мы напоим лошадей и отдохнём.

– Через полчаса! Ехали весь день и всю ночь! Я к этому седлу припёкся, как к сковородке…

– Заткнись, приятель, – негромко бросил предводитель эскорта. – Ты что, терпеть не умеешь?

«Приятель» промолчал. Всадник подъехал к карете, заглянул в окно, резко постучал в дверцу.

– Просыпайся! – приказал он. – Приехали.

Карета едва заметно качнулась. Дверца раскрылась, в её проёме показалась маленькая Адония в своём мальчишеском одеянии. Присев, она осторожно опустила одну ногу на ступеньку, потом вторую – и спрыгнула на землю. Верховые, страдальчески кривясь, тоже стали слезать с лошадей. Разминали затёкшие ноги, переговаривались:

– Всю ночь тащились без отдыха.

– Да. К чему бы такая спешка?

– Наверное, за этой девчонкой могла быть погоня. Не зря же в мужское одели. Кто она, кстати, такая?

– Не твоё дело.

– Ну да, конечно. Я просто так, без интереса спросил. Не доноси патеру.

– Ладно, забудем.

Ждать, действительно, пришлось полчаса. Дрогнула и медленно отошла высокая створка ворот. Из-за неё на полтуловища выступила рослая служка в чёрном балахоне, неприветливо взглянула на прибывших.

– Донна Бригитта распорядилась впустить сиротку! – крикнула она деланно грубым голосом.

– А нас? – не без недовольства спросил предводитель эскорта. – Хотя б лошадей напоить!

– Только сиротку! В женский пансион мужчины не входят.

Шёпотом выругавшись, посланник повернулся к Адонии.

– Иди, тебя ждут.

– Я хочу к маме, – сообщила, уставившись на посланника ясными синими глазками, Адония.

– Ну, так иди! Мама там.

Адония поспешно, стуча мальчишескими, с железными пряжками, башмачками, затопала к воротам и неприветливой, в чёрном балахоне, служке. Торопливо вошла в безлюдный, тщательно выметенный двор. За её спиной с грохотом затворились ворота.

– Где мама? – спросила, обернувшись, с радостным томлением в голосе, девочка.

– Вон туда иди, – махнула рукой служка.

Адония посмотрела в сторону, указанную жестом. В рыжей кирпичной стене приземистого длинного здания с узкими зарешёченными окнами – крашеная коричневой краской дверь с округлым верхом. Над дверью – венок из белых и синих цветов. Цветы! Ну конечно же, мама там!

Добежав до двери, Адония попыталась её открыть, но та не поддалась. Тогда она стала тревожно и часто бить носком туфли в коричневый деревянный планшир. Ей открыла пожилая женщина, тоже в чёрном, с пугающей волосатой бородавкой над бровью. Грубо схватив Адонию за ворот камзольца, она, приподняв, перенесла девочку через порог и, толкнув в сторону раскрытой неподалёку двери, громко крикнула:

– Новенькая!

На звук её голоса торопливо вышли две молодые служки, также в одинаковых чёрных одеждах. Одновременно низко склонились. Одна пробормотала:

– Слушаем, сестра Ксаверия…

– Ты – к госпоже метрессе, – распорядилась Ксаверия, – а ты – отведёшь новенькую в мыльню.

Адонию привели в гулкое, с холодным каменным полом помещение. От двери протянулся ряд осклизлых, тёмного дерева лавок, дальше стояли несколько невысоких бочек, и наконец, у дальней стены, где была ещё одна дверь, высился огромный железный котёл, под которым горел огонь. Стылую, несмотря на огонь, мыльню наполнял запах дыма, дёгтя и сырого застарелого дерева. Над котлом, на деревянной площадке с лесенкой и перильцем стояла согнутая, хотя и без явного горба служка и медным, на длинной и толстой ручке, красновато поблёскивающим черпаком доставала из котла дымящуюся горячую воду и сбрасывала её в чан с белым бельём.

– Раздевайся, – приказала Адонии приведшая её в мыльню девушка. – Одёжку сложишь вот здесь.

Она указала на мокрую лавку и, сменив на помосте горбунью, принялась лить воду в порожний, меньший по сравнению с бельевым, чан. Разбавив воду до приемлемо тёплой, она обернулась и ободряюще произнесла:

– Что же ты не раздеваешься? С дороги обязательно вымыться надо.

– Где мама? – вместо ответа спросила Адония.

– Ах, вот как, – послышался вдруг от двери холодный, низкого тембра, неласковый голос. – Маму ей захотелось… А что это за мерзость такая?! Ты почему в мужской одежде?! Быстро снимите с неё эту мерзость!

Словно большие чёрные птицы метнулись к Адонии служительницы пансиона, стащили с неё и сбросали на лавку предметы мальчишеского облачения и, схватив за ручонки, потащили, почти понесли Адонию к чану.

– Дёготь лить, донна Бригитта? – торопливо спросила одна из служек, закручивая обнажённой по локоть рукой воду в чане.

– Это же надо – вырядиться в мужское! – подходя ближе, гневно выговорила среднего роста, с властным взглядом тёмных глаз, с очень смуглым лицом дама. На голове у неё был высокий, сильно крахмаленный белый колпак. – Маленькая ведьма! – И, глянув на послушницу, приказала: – Лить дёготь. И побольше. – Затем, переведя взгляд на Адонию, брезгливо спросила: – У тебя вши есть?