— В честь чего веселье? Надю, что ль, собираются выпустить? — спросил я.

— Кабы, — сказал Колдунов. — У Сани Колыванова кислушка поспела... А правда ничего, что мы веселимся? Скажут: «Мать в больнице, сестра в кэпэзэ, а они...»

— Могут сказать.

— Не умирать же с горя. А-ла-да-дуй-да-да.

— Ерунда, — сказал Тимур. — И на фронте люди веселятся. Убитых друзей жалко, повеселиться хочется. Нынче жив, завтра зарыли. Веселись! Не стесняйся!

Накинули на дверь крючок. Пели, танцевали. Били чечетку.

Сыровегина, пожилая многодетная женщина, считавшая себя очень правильной и по этой причине позволявшая себе ораторствовать в коридоре, разорялась:

— Раз война — сиди, прижамши уши. Двух гитлеров на такех пошли, однова уему не будет.

От Колдуновых я хотел идти спать, но Леня-Еля попросила одеться и выйти на крыльцо.

Ждала, притаившись в барачных сенцах. Засунула ладони в рукава моей шинели, молчала, потупившись. Я стоял и оробелый и злобный: то, что она вызвала меня, было прекрасной обескураживающей неожиданностью, а то, что грела руки в рукавах шинели, распаляло мою ненависть к себе: я грязный человек (вспоминалась комната с двухъярусными кроватями) и поэтому недостоин того, чтобы вот такая чистая девочка стояла со мной в сенях барака.

На улицу пробежал Колдунов. Идя обратно, стал звать к себе, умоляюще смотрел на Лену-Елю, грозил наболтать на нас.

Мы остались в сенях. Она вздохнула, едва затихли в коридоре его шаги.

— Тебе не мешают мои руки?

— Нисколь.

— Ты не подумай: я ни с кем так не стояла.

— Конечно, ни с кем.

— Почему сердито?

— Я плохой.

— Не может быть. Другие мальчишки бывают плохими, а ты нет.

— Я не лучше. Лучше всех Костя Кукурузин.

— Костя сам по себе, ты сам по себе. Костя притом не совсем хороший, раз женился на гулящей. Гулящая кем угодно может стать. Шпион познакомится с ней и подкупит.

— Ничего у шпиона не выйдет. Нюрка гордая.

— Спесивая, не гордая. Была бы действительно гордая... Мой папа сказал дяде Авдею: «Для вашей дочки удовольствия дороже России».

— Но Костя ведь порвал с Нюркой. Он же Валю Соболевскую полюбил.

Почудилось — крадется кто-то. Еля заглянула в коридор.

— Колдун подбирается. Брысь отсюда!

Быстрый топот. Хлопок двери. Звучный Елин смех.

— Подслеживает. На парня бы хоть походил. Шпингалет. Ух, ненавидела я мальчишек. И на девчонок серчала. Не думала, что какой-нибудь мальчишка понравится.

Я опять вспомнил, как был с Лелькой. Закрылись от стыда глаза. Проклятье: от чего пытаешься избавиться, то самое и морочит тебя. А Лена-Еля еще греет руки в моих рукавах.

— Мне рано вставать, — мучительно промолвил я.

— Выспимся, успеем.

— И бабушка ждет. Если перебью первый сон, потом уж глаз не сомкнет.

— Бессонница?

— Мало ли что... Может, думает о том, как при ней начиналась жизнь и какой стала. Она родилась в год отмены крепостного права. В девичестве она счастливая была, хоть считалось по тем временам, что поздно вышла замуж. Двадцати одного года. Ну, Лека, пора.

— Вале ты лучше придумал имя. Валенсия!

— Лека — не хуже.

— А я хуже или лучше?

— Само собой.

— Что?

— Дедушка Пыхто.

— Зареву.

— Не надо. Не стою твоих слез.

— Будешь дружить со мной?

— Буду, но...

— Валя Соболевская?

— Угу.

— Ты просто не в своем уме.

— Спасибо.

— Погоди. Завтра к Тольке заглянешь?

— Посмотрю.

— Не нужно. Я нарочно. Балуюсь. Ты же знаешь, как я люблю баловаться.

Вечером следующего дня Колдунов не пустил меня в свою комнату: открыл дверь, вспыхнул ушами — признак мстительного настроения — и закрылся на крючок.

Бабушка ворчала, когда я ложился на ватное одеяло, которым была закрыта кровать. («И так одеяльчишко еле дышит»). Но я все-таки лег на неразобранную постель.

Я открыл томик Джека Лондона; выменял на горбушку хлеба на барахолке. Теперь не помню всего, о чем тогда читал. Остался в памяти каньон с туманами, с лесом, полным птиц, с алмазно-звонким ручьем.

В дурном настроении я беру книгу и читаю. Сквозь то, что происходит в книге, или под воздействием ее страстей и мыслей я думаю о своем.