Шрифт:
Он мучительно зажмурился, стыдясь недавнего намерения; Тамара встала, побрела по полыни. Не в город побрела, к далекому отсюда пруду. Пруд вспыхивал яростным светом, будто солнечные лучи рвались, вонзаясь в воду.
Робко подался за ней. Как о чем-то недостижимо-спасительном, вспомнил о пистолет-пулемете, который был его личным оружием в последние месяцы службы. Смерть представлялась ему всеразрешающей, и показалась нелепостью людская боязнь гибели. Что может быть желанней: никогда никто не заставит тебя страдать и ты ничем никому не принесешь горя.
Через минуту он уже забыл о желании всеоблегчающей смерти. Тамара остановилась, вскинула на него прощающие черные глаза. Он бросился к ней. Целовал и винился: самым гнусным образом настроился на подлость, да, к счастью, пересилил себя.
Вернулись к шинели. От слез Тамара осунулась, и, хотя она повеселела, лицо все еще дышало отчаянием. Собственное лицо ему виделось ласковым, немного понурым от раскаяния.
— Любишь коноплю?
— Забыла на вкус.
— Быстренько нашелушу.
— Раньше я ловко отвеивала мусор от семян.
— И теперь сумеешь. Твоя матушка говорила моей и мне написала в армию: ты, прежде чем варить рис, по зернышку выбирала. Упаси бог, чтобы камушек попал или какая-нибудь чешуйка! Правда?
— А то нет. Да и что бы я там делала? Когда жили во Фрунзе, муж упросил пока не учиться. А когда из Фрунзе переехали в Джалал-Абад, запретил и думать об этом. Назира крохотная. Надо нянчить. Совсем не до учения. После он запрещал со двора одной выходить, даже книги читать... Коран читай, пожалуйста. На русском где-то добыл. Иногда несколько раз кряду перебирала рис по зернышку. Наказание себе давала за жалость и покорность. Ну, и заточение надо было вытерпеть.
Вячеслав сдирал метелки с конопли, бросал на дно фуражки. Тем временем Тамара расстелила газетку, вытащила из папки книги и тетради. В папку Вячеслав и опрокинул мохнатый, дурманно пахнущий ворох листьев и колосьев конопли. Задернув молнию, Тамара начала бить ладонями по бокам папки.
«Не верит, — думала она. — У нас в городе ничего такого нет. Иногда и самой не верится. Словно усыпил гипнотизер и внушил чью-то невероятную судьбу».
«Не такой я тумак, — думал Вячеслав, наклоняя над фуражкой коноплиную вершинку. — До армии я бы не поверил, что такое может быть. Как это инфантильно: быть уверенным, будто везде одинаковая жизнь. Но я и не такой тумак, чтобы верить, будто никакой личной Томкиной вины тут нет. Получается, он сманил ее и запер в четырех стенах. Может, ей хотелось, чтоб сманил? Может, ей хотелось обмануться? Люди не всегда помнят, чего хотели, а если помнят, то лукавят сами с собой и прикидываются жертвами... Страшновато, что она закрытая для меня душа. И в чем-то, наверно, была? Была бы раньше бесхитростная... А, чепуха! Каждый мнит: он — глыба, а набежал ветер — и сорвало, закрутило, уперло незнамо куда».
Потряхивая папку, Тамара провеивала коноплю. Сухая зеленца курилась над нею, лакированные зерна твердо сыпались на газету.
Вячеславу нравился дробный стук семян. Он косил на Тамару подобревшие глаза и радовался тому, что все обошлось ч и с т о.
Вдруг Тамара показала ему язык, закрылась руками. Он бросился к ней, оторвал ладони от лица, чмокнул в губы и, возвращаясь к фуражке, брошенной на землю, посмеивался над собой. А он-то трусил, что не сумеет целоваться. Он даже почувствовал к ней нежность, похожую на прежнюю, еще школьной поры, и его словно бы сдвинуло в то время, и он застеснялся, когда Тамара села на шинель и пригласила его полакомиться коноплей. Кроме того, он почувствовал, что в ее душе произошла перемена: такого, по-мальчишески тревожившегося о том, чтобы не заподозрила в дурных намерениях, она, должно быть, любит?
Коноплинки были спелые, полные, трещали на зубах. И Тамара огорчилась, что Вячеслав отказался их есть — зернышка не попробовал, а потом и опечалилась: он опять поугрюмел, заспешил домой, хотя и видно было, что ему не хочется уходить.
«Боюсь Славку, — подумала Тамара. — Боюсь Назира. Какая-то вероломная психология».
2
«Неужели Вячеслав приехал?»
Камаев остановился посреди сквера, шуршавшего лопушистой листвой тополей.
Стена огромного дома, пепельного от темноты, поблескивала черным лоском окон, и лишь в одной комнате горел свет. Эту свою комнату с эркером — она выступала из стены фонарем — Камаев и его жена Устя называли торжественно: зал. Недавно Камаев купил красный хлорвиниловый абажур, и теперь воздух в зале рдел, как рдеет он на литейном дворе ночью, когда из домны идет чугун.
Камаев прошел сквозь бетонный холодок арки. В кухне тоже горело электричество. Возвращаясь со смены в такую позднь, он попадал в черное безмолвие квартиры, пил на кухне чай, тихо пробирался к кровати, где спала Устя. Обычно она лежала, придавив грудью подушку, и Камаев удивлялся, что Устя спит, как в детстве, несмотря на годы и полноту, и никогда у нее не зачастит сердце.
Конечно, Вячеслав приехал. Стало и радостно и обидно. Радостно потому, что вернулся из армии сын, обидно потому, что он не сообщил о дне приезда. Хотелось встретить по-людски: приготовить стол с груздями, черемуховым маслом, холодным из телячьих ног, жареным гусем, пирогом из сомятины, пельменями, да не такими — с заячий глазок, где и мяса не учуешь, а соку и подавно, а такими, чтобы пить сок через откушенное ухо и чтобы мясо едва помещалось во рту. Да созвать к этому богатому столу родню и друзей.