После распутинской палки Коняткин показал гостям дедовы работы из бересты: жокейку, фуражку и калапарэ — башкирский крылатый головной убор, напоминающий голландскую корабельную шляпу. Готовых сомбреро в избе не оказалось: накануне выпросили туристы из Перми.

Пока Вячеслав и Леонид разглядывали бересту, Паша Белый сварил на дворовой печурке куриных яиц, нарезал свежепосоленного свиного сала, намыл огромных помидоров, слазил в погреб за водкой, где она стояла на льду.

Когда стукались стаканами, мимо окна мелькнула фигурка в цветастом платье. Вячеслав, которому внезапно захотелось спастись от Тамары, ждал, что в светелке появится молоденькая девушка и сразу погасит своей красотой его первую, мучительную, почти роковую любовь. Но появилась женщина лет двадцати трех, а может, и постарше! Вячеслав еще не умел определять женского возраста за пределом двадцати лет. Он было подумал: «Никто, наверно, не заслонит собою Томку?» Но едва она присела к столу и сказала: «Обплясалась сегодня. Сил нет», — к нему вернулась освободительная надежда. Он ощутил тревожную ослепительность, как случается при сплывшихся для дождя тучах, но отворить небо может только молния, и вот она сверкнула, да очень близко, грозя достать до тебя трескучим ветвистым зарядом.

Не лицо нежданной женщины при его милой смуглоте и приятных чертах было причиной этого ощущения, не статность ее и не то, что ей шло платье, сшитое из сливочно-желтых, с красными и голубыми цветами платков, а то, что излучали ее черные глаза, что слышалось в голосе с манящими интонациями, что вызывал блеск и трепет шелковых кистей, которые обвивно стелились по высокой груди.

— Обплясалась сегодня, — повторила она. — Кого вызывала, все выходили на круг. Старуха Петелина (под сто ведь!) и та дробь отбила.

Говоря, она счастливо придыхала, и Вячеслав, глядевший на нее восхищенным взором, думал, что не помнит и себя и многих, с кем в родстве и знакомстве, чтобы они плясали не стесняясь, без самолюбивого мучения о том, как будут судить об их стати, присядке, притопах, кружении... Исчезни люди, ей подобные, которые так же естественны в пляске и в доверительности («Обплясалась сегодня!»), как в состоянии думы наедине с собой или во время безмятежного сна, исчезнут и высшие человеческие начала: искренность, совесть, не подверженная страхам, бескорыстие, благородство, мужество, чуждое какой бы то ни было мысли о хвале и наградах.

— И хмельная сегодня!

— Чать, и стопки не выпила, — промолвил Паша Белый.

Старик — Вячеслав не мог этого не заметить — смотрел на женщину с такой нежной любовью, словно она была его родной внучкой.

— На свадьбе не считают, сколько пьют.

— Ты совсем тверезая. Хмельная ты от самой себя.

— Характер.

— Твой характер тропический. По телевизору, кажись, слыхал: цыганы родом из Индии.

— У ней без мужа кровь играет.

— Павел Тарасыч, скажите, кто ваши гости?

За Пашу Белого ответил Коняткин. О Леониде он знал немного, поэтому не славословил. Зато Вячеслава стал восхвалять: честняга, смельчак, скромник. Слушая Коняткина, Вячеслав испытывал душевное неудобство. Едва Коняткин стал распространяться о его целомудрии, возмущенный, погрозил ему кулаком. Коняткин не унялся, пока не сравнил Вячеслава с нею же, Аленой-Лёнушкой: она, мол, хоть и женщина, притом соломенная вдова, тоже исключительно целомудренная, аж скучно и жалко. Ты все, дед, толмил: «Девки — сливки, бабы — молоко. Бабы — близко, девки — далеко». У нас в деревне наоборот получается. Прельстительней и недоступней Алены никого не найдешь.

Было постоянство на лице Алены: солнечность душевного состояния. Но лишь только Коняткин проговорил последние слова, вид ее лица сделался пульсирующим, как вид дома с газовой рекламой, где что-то слегка нарушило цепь и ее свет стал прерываться, то затухая, то ослепительно вспыхивая.

Вячеслав догадывался: ее покоробили слова Коняткина, сквозь которые пробивалась развязность, и она сбилась с настроения, полного свадебной отрады. Однако ее смятение не продолжалось и минуты.

— Прельстительная в моем понятии — прелесть. Ну, и со мной лестно общаться? Вячеслав, правильно я понимаю?

— Тоньше не придумаешь.

— И вам нравлюсь?

— Лёнка-Аленка, кому ты не нравишься?! — закричал Паша Белый.

— И вам нравлюсь, Вячеслав?

— Нравитесь.

— Чем?

— Колени как церковные купола.

— Слушай, Колька, вопрос ведь ко мне.

— А я непутевый, я низкопробный.

— Ты совсем другой. Зачем-то в армии прикидывался сердцеедом и грубияном. Вовсе ты...

— Самозащита, Славик.

— Лёна, вы естественный человек.