Пассажиры нашего отсека, хотя было душно и тесно, скоро угомонились. Вдоль стекла золотыми искристыми жуками проносились угольки, в параллель им скользили мои фантазии, где я непрерывно встречался с матерью. Какое-то ущелье. И моторный гул реки. И люди, выхватывающие из береговых струй автомобильные камеры. К камерам привязаны раненые. И я бросаюсь к воде я ловлю огромную камеру и не в силах вытащить ее на берег — на ней грузный человек. На мой зов прибегает женщина, мы волочим камеру по скользким камням. Вдруг рядом глаза мамы, потрясенные моим неожиданным появлением. После еще много случаев, в которых происходят наши встречи. И все они происходят в кромешной темноте, около движение войск, тягачей с пушками, танков, и падение деревьев, и грязь, плывущая под ногами. И последняя картина, представляя которую, я впадаю в безмятежность. Я ранен. Саднит в груди. Коридор среди камышей. Меня несут по коридору. Возле носилок идет мать. Когда она наклоняется, прикасаясь ладонью к моему лбу, мы видим лица друг друга, даже взгляд, и успокоительно улыбаемся. И здесь все сливается в сплошную темноту, близко подступает тишина, но где-то впереди есть ударяющий звук. Я определяю, что это не звук стрельбы, а звук работы. Куют... Кует паровой молот, издавая почти вместе с ударом свое горячее «чах». Затем раздается крик:

— Кто до «Красного Урала»? Приготовсь!

Я пробуждаюсь, но в таком состоянии ясности и свежести, словно не спал. Расталкиваю ребят, веду за собой через отсеки, задерживаю в тамбуре. Они еще не совсем очнулись, тычутся головами друг другу в плечи и дремлют. Поезд останавливается. С подножки противоположного конца вагона спрыгивают на гранитный перрон женщины, мальчишки, девчонки и сутулый старик в шубейке. Ключом, привезенным из прошлого побега, я открываю тамбурную дверь.

Поезд трогается. Лязг буферов, звон колес и ветер, вихрящийся над переходной площадкой. Откуда-то страх перед площадкой, перед движением поезда, перед ветром. Наступаю на сующийся в подошву стальной лист, перебегаю через площадку. В тамбуре нового вагона ни в ком из нас и в помине нет сонливости. Все как встрепанные. Храбрясь, лихо переглядываемся.

Входим в узкий коридор. Швыряет от стены к стене. За стеклянной дверью возникает странно-просторное помещение. В нем сумрак. Чуть светит сверху красная спиралька электрической лампочки. Я останавливаюсь, заметив облокотившегося о столик человека. Ребята настороженно сгруживаются за моей спиной. Он поворачивается к нам. Его голова блестит расплавленным свинцом. В черном окне горяче-яркое отражение его затылка.

— Проходите, проходите, — приглашает он.

— Мы на уборку урожая, — врет Тимур. — В соседнем вагоне жуткая теснотища.

— Проходите и присаживайтесь.

— Приглашаешь, а сам милиционеров вызовешь.

— С какой стати? Урожай нынче богатый. Добре, что едете помогать. Много хлеба в кучах лежит. Веяльщиков недостает, возчиков мало, с шоферами совсем плохо. Дождем пахнет. Зарядит — беда. И на корню еще много хлеба.

Он словно не замечает, что мы по-прежнему стоим. Наверно, понял, что решимость к нам придет. Потопчемся и сядем, Или, может, охватила душу отчаянная забота? А, вон оно что: собственными руками на Украине пришлось поджигать спелое жито.

Мы примостились на лавочке напротив него. Едва он заметил это, вернувшись от горького огня, который пожирал поле, подожженное им, то обрадованно предложил поужинать. Никак не приучится есть в одиночку. Как раз перед самым нашим появлением мечтал о том, чтобы гостей принесло. Мы не отказались. Тимур, которому неловко было сидеть с краю, перескочил к нему на скамейку и прищелкнул языком при виде трескучего свертка, положенного седым человеком на столик. Все в свертке было буфетное: печенка, караси, пирожки с повидлом. И хотя они пахли подсолнечным маслом, от которого я обычно воротил нос, теперь запах этого масла возбудил во мне ознобную ненасытность.

Он сходил в коридор и принес стаканы и чайник с кипятком. Иван добыл из вещевого мешка, сшитого из чертовой кожи, ветчины и яичек. И как мы ни были голодны, мы ели внятно, степенно, стараясь не чавкать, дабы приветливый дядя не подумал, что мы невыносливы и жадны.

Час был предутренний. Едва мы убрали со столика остатки пищи, нас повело в дрему. Мне почему-то стыдно было засыпать: все такой же печальный, неприкаянный, бессонный сидел седой человек. Но веки слипались, я приникал виском к раме и падал куда-то в стучащую пустоту. Тревога, будто бы я совершаю что-то бессовестное, выносила меня из пустоты, и я пробуждался, и меня потрясал скорбный наклон его лица (как над гробом), в ослеплял блеск волос, и я силился не смыкать глаз, а они жмурились и невольно закрывались, успокоенные теплым сиянием эмблемы молота и ключа, прикрепленной к его петлицам.

Какое-то из моих мгновенных пробуждений началось с незнакомой песни. Она возникла и держалась на высокой комариной ноте. Я подумал, что она выбилась из глубины сна: только во сне бывают такие тонкие, нежные, жалостливые, бездонные песни. Я слушал, боясь, что забуду слова, и тогда ребята не поверят, что я у в и д е л песню.

запоминал я и напрягался до дрожи: вдруг да сон затворится. Но слова не иссякали. И я опять тревожно запоминал:

Внезапно песня прекратилась. Я сделал усилие, чтоб вырвать ее из глубины, но лишь испытал беспомощность. Но тут взметнулась во мне надежда. Наверно, кто-то пел за сном? И я очнулся.

Он глядел в сторону стеклянной двери. Там стоял железнодорожник с фонарем в руке. Седой человек, должно быть, подал ему знак молчать, поэтому железнодорожник спрашивал, безмолвно двигая губами, не нужно ли чего. Человек отрицательно покачал ладонью, и тот ушел.