Я сел на плоский камень и задумался. Сквозь высокие заросли иван-чая мне видно поле. Трактор таскает теребилку, а за ним желтым половиком стелется лен. Колхозницы, высоко подоткнув юбки, подхватывают лен и вяжут в тугие снопы. Они приближаются к кладбищу и, дойдя до конца поля, садятся на меже, шагах в пяти от меня, и заводят свой интимный женский разговор.

– Ой, Ритка, – охает высокая, мосластая женщина, – опять тяжела. Что это ты зарядила кажинный год?

– Уж больно мне эта работа по душе пришлась тетка Марья, – весело отвечает полная красивая молодуха.

Бабы дружно хохочут и несут такое – уши вянут. А встать и уйти неловко. Увидят – осрамят на весь колхоз.

– Что это наша невеста притихла? Ленка, ты чего это надулась как пузырь?

– А ну вас в рай, – отмахивается Ленка, известная в Апалёве как самая строгая вдова.

– Ты расскажи нам, как жених от тебя на второй день сбежал, – продолжает приставать Марья. У нее страсть – завести человека, а потом со стороны наблюдать и злорадно усмехаться. И нет ничего проще, как завести Ленку: с пол-оборота заводится.

Ленка злобно сдвигает острые, как ножи, брови и цедит сквозь зубы:

– Дура мослатая… Не ушел – сама выгнала. И не на второй день, а в ту же ночь.

– Да ну! – вскрикивает Милка Шутова, острая на язык срамница. – Аль никудышный оказался?

– А на что мне мужик несамостоятельный, пьяница, – мрачно отвечает Ленка.

– А вот я знаю новую байку. И не придумаешь такой, – вкрадчиво проговорила Марья и хихикнула.

Бабы тесно окружили ее.

– Только молчать, – предупредила Марья и что-то прошептала.

Бабы наперебой закричали:

– Надьку Кольцову?!

– Около?!

– Чушь городишь, Марья!

– Обстругал, бабоньки, вот крест, обстругал. Марья перекрестилась. – Вчерась вечером в сарае. А накрыла их Зинка Рябова. Ох уж и ругались они…

– Надо же подумать. А какую из себя недотрогу скромницу корчила, – возмутилась Ленка.

– Не верю я тебе, Марья. Всем известно, не язык у тебя, а помело поганое, – спокойно сказала густобровая, с белым дородным лицом колхозница. Она сидела в стороне и не принимала участия в разговоре.

Словно подхлестнутая, вскочила Милка:

– И я не верю. Кому нужна эта пресная вобла?

– А ты чем лучше, шлюха бесстыжая, – злобно выдавила Ленка.

Милку так и подбросило:

– Да неужто хуже?! – Она, как молодая кобылица изогнулась и вызывающе топнула ногой.

Выходка Милки взорвала баб. Они гуртом набросились на нее и принялись отчитывать на все лады. Милка, не ожидавшая столь дружного напора, растерялась сникла и тихо заплакала.

– Ты не вой, а скажи, ненасытная, почему ни одного мужика не пропустишь? – размахивая кулаками, наступала на нее Ленка.

– Да бесхарактерная я, бабоньки, – с отчаянной решимостью заявила Милка и заревела дурным голосом.

Бабы брезгливо посмотрели на нее, плюнули и пошли вязать снопы.

Я возвращался домой, и настроение у меня было скверное. Проходя огородами, увидел Ирину Васильевну. Она с большой корзиной из ивовых прутьев ползала между грядками и собирала огурцы.

Когда я открыл дверь в избу, услышал громкий и сердитый голос Наденьки:

– Дура ты, Зинка! Какая ты набитая дура!

Я хлопнул дверью – голос Наденьки смолк. Алексей Федорович сидел на кухне за столом и посасывал из носика заварника холодный спитой чай. Увидев меня, он смущенно отставил заварник в сторону, вытер усы и спросил:

– Где же баба моя? Целый день сижу, а ее все нет.

Я постучал по дощатой перегородке.

– Войдите, – ответила Наденька.

Она стояла у стеллажа и перебирала книги: вытащит книжку, посмотрит и опять поставит на место. На диване сидела Зина Рябова. Как они не походили друг на друга! Если природа сшила Наденьку наспех, резко и угловато, то над Зиной она любовно потрудилась, придав ее формам легкость и плавность. Голова у Зины была кудрявая, щеки полные, губы пухлые и сочные. Ее круглые, с большими чистыми белками глаза никуда не звали, ничего не просили, не раздражались, не восхищались – смотрели, да и только.

Как-то Зина, придя к Кольцовым и не застав Наденьки дома, поднялась ко мне в мезонин. Я писал. Зина поздоровалась и без приглашения подсела ко мне. Положив на кромку стола упругие, как мячи, груди и подпирая кулачком подбородок, спросила:

– И не скучно вам?

Я искоса взглянул на ее припухшие маслянистые губы и подумал: «Наверное, жирные блины ела».

– Не знаю, куда с тоски деваться, – пожаловалась Зина и зевнула. – А я не смогла б работать писателем.

– Почему?

– Да так… Не знаю… – Она виновато улыбнулась и покосилась на кровать, на перевитые в жгут простыни, на скомканное одеяло.