– Я... мне трудно припомнить время, когда я не мог этого, - пробормотал он.
– Когда я был маленьким, я видел много всякого такого - вещи, которых на самом деле не было. Ну, я видел картины на стенах, которые потом оказывались пустыми, видел в зеркале рядом со своим отражением другие лица. Иногда вокруг меня происходили события словно как из других времен...
– Он осекся и замолчал.

– Вас пугало то, что вы видели?
– спросил Адам. Вопрос этот, похоже, застал Перегрина врасплох: нахмурившись, художник стал вспоминать.

– Нет, если подумать, не пугало, - ответил он.
– Вот отца моего это напугало до полусмерти, когда он узнал об этом. Он решил, что я серьезно нездоров.

Он вздохнул, переводя дух.

– Когда я был совсем еще маленький, у меня была куча друзей, которые то и дело ко мне приходили - рассказывали сказки, играли со мной. Я знаю, воображаемые друзья есть у многих детей, но рано или поздно все из этого вырастают. Мои же казались совсем настоящими. Когда я пошел в школу, некоторые помогали мне делать уроки. Некоторые даже подсказывали мне на экзаменах, хотя полностью ответ не давали ни разу.

Он покосился на Адама, но тот молчал, не перебивая.

– Это... Это казалось таким естественным, что я как-то над этим даже не особенно задумывался, - продолжал он, - пока не начал разговаривать с другими мальчиками. Только тогда я понял: никто, кроме меня, не догадывался о существовании моих друзей. А в конце концов я совершил ошибку, рассказав об этом отцу.

– Почему вы считаете это ошибкой?

Перегрин передернул плечами и поморщился.

– Если бы вы знали моего отца, вы бы не стали обращаться к нему с этим. Он типичный твердолобый реалист. Даже мысль о том, что его сын может быть таким впечатлительным, просто приводила его в ужас.

– Значит, вы обсуждали с ним это в подробностях?

– Я бы не назвал это "обсуждением", - возразил Перегрин, скривив губы.
– Скажем так, мы просто обменялись репликами. Он недвусмысленно заявил мне, что мое чрезмерно развитое воображение недопустимо. Увы, это мало помогло. Собственно, стало только хуже. Казалось, чем больше мои смятение и досада, тем больше всякого я вижу...
– Он снова опустил взгляд на виски.

– Сколько лет вам тогда было?

– Около одиннадцати, - почти беззвучно ответил Перегрин.

– Вы не знаете, ваш отец собирался обследовать вас у психиатра?

Перегрин мотнул головой, не решаясь встретиться с Адамом взглядом.

– Он считал, что, если об этом узнают, это плохо отразится на репутации семьи. В конце концов он отказался от мысли переубедить меня и просто объявил, что если я... если я хочу остаться его сыном, я должен научиться владеть своими бреднями.

Адам только кивнул. Подобные истории он наблюдал уже много раз.

– Продолжайте.

Перегрин на мгновение зажмурился, потом вновь заговорил:

– Как вы можете себе представить, угроза была не из пустых. Я предпринял все, что мог, чтобы не видеть тот, другой мир. Мне кажется, его метод был достаточно эффективен, так как к тринадцати годам мне удалось наконец избавиться от всего этого.

Голос его звучал уныло, никак не радостно.

– Давайте-ка на минутку отвлечемся, - как бы невзначай сказал Адам, помолчав немного.
– Когда вы начали рисовать и писать картины?

Перегрин облегченно вздохнул.

– Ну, это-то проще, - ответил он.
– Это было в начале третьего года подготовки, когда все мои видения прекратились. Я поступил в художественный класс.
– Он улыбнулся воспоминаниям.
– Это было потрясающе. Я и не предполагал, что во мне может быть столько тяги к искусству. В конце концов, этот совершенно новый мир открылся мне как бы в утешение за тот, который я потерял.

– И что вы тогда рисовали?
– спросил Адам, пытаясь увести разговор в сторону от все еще видимого глазу эмоционального минного поля.

– О, ничего особенного: славные безобидные пейзажи, дома... С упором на перспективу.
– Теперь, когда речь зашла об искусстве, голос Перегрина звучал увереннее.
– Большинство моих одноклассников терпеть не могли отрабатывать технику, но для меня упражнения по перспективе были чем-то вроде... Ну, не знаю... Вроде волшебства. То есть были, конечно, правила, которым надо было следовать, но возможности при этом открывались почти безграничные. Учительница живописи проявляла ко мне благосклонность, так что я понемногу восстанавливал уверенность в себе.

Он пригубил наконец свое виски и задумчиво продолжил:

– Все стало еще лучше, когда мы занялись живой натурой. Портреты сразу стали моим коньком. В выпускном классе я написал портрет старшего преподавателя в образе Роберта Брюса так хорошо, что его отметили премией. Это сыграло важную роль. Мой отец с сомнением относился к моему увлечению искусством - мне кажется, он предпочел бы какие-нибудь спортивные достижения, - но ведь с репродукцией на обложке "Скоттиш Филд" не поспоришь! К счастью, я сдал экзамены так удачно, что даже он не смог возмутиться ЭТИМ. Я хотел и дальше учиться живописи, отец желал, чтобы я учился на юриста, так что мы сошлись на истории искусств в Оксфорде плюс художественная школа.
– Перегрин болезненно скривился.
– Теперь мне жаль, что я не послушался отца и не пошел на юриста: может, из меня вышел бы банкир... или экономист.