– На загляденье.

– Эх. Как уж там: променял я на жизнь беспросветную несусветную глупость мою?

– Вроде того. У меня вопрос: и что в этой ситуации делать?

– Ну, как... Меня тут чуть больше, честно говоря, твой фактор беспокоит.

– Мой фак чего?

– Сереж, ты очень остроумен. Всё-всё, забыли. Вот эта дилемма: с одной стороны, сколько можно быть и. о., с другой – чего тянуть, если он возвращаться не собирается, с третьей – не хочется совсем резко рубить. Это трилемма уже, да? Вот она меня напрягает. Придется ведь совет собирать – а это совсем демонстративно получится. А вдруг потеряем великого спеца.

– Ну давайте не будем терять. Меня же не теряем.

– Сереж, мне кажется или ты раздосадован?

– Не то чтобы кажется, но это ради бога, я же все понимаю. И не в регалиях дело.

– Зарплату поднимем.

– И даже не в зарплате, что вы в самом деле. Я согласен бегать в табуне, но не под седлом и без узды. Все нормально.

– А наше дело – сел, поехал, ночь-полночь. Слушай, я придумал. Кто сказал, что председатель совета и глава исполкома – это одно лицо?

– Вы вроде.

– Во-первых, не помню такого. Во-вторых, коль так сказал, могу и эдак пересказать. Алик пусть остается председателем, совет да любовь, все дела. А ты на исполкоме. А?

– Исполняется впервые. Это называется выклянчил.

– Брось. Счастье – это советская власть плюс справедливость для всех. Вот по этому поводу совет не грех собрать, тем более что тем и без того поднакопилось. А дальше видно будет. Самое главное забыл – он там не родил еще?

– Не. Но ждем вот-вот. Первый парень на деревне, все дела. Это важно.

– А с супругой у него устаканилось?

– Кабы я знал. Вроде да, но они ж как морские коняшки, ни соринки за порог. Муслимы чокнутые.

– Ну, ладно. Родит – распогодится. Гарантирую. Слушай, я по вам уже соскучился. Как там у вас, снег не сошел еще?

– Мак Саныч, побойтесь Бога. Апрель месяц на дворе. Это ж самая середка зимы. Санки, лыжи и снег без грязи, как долгая жизнь без вранья.

– Врешь ведь, а? Хотя я помню: разницы нет никакой между правдой и ложью, если, конечно, и ту, и другую раздеть.

– А проверьте.

– А проверю. Все, до скорого. Всем привет огромный.

– Совет да любовь.

– Тьфу на тебя. Удачи.

Дашка распахнула глаза, а остальное все застыло, будто обданное жидким азотом. Сравнение было неприятным. Я потоптался, вынул из-за спины букет и спросил:

– Можно?

Зрачки у Дашки заметались на коротком поводке, очень быстро, я даже испугался, но она глубоко вздохнула – грудь под серым трикотажем красиво поднялась, я спрятал глаза, – как-то обмякла, опустила руки и сказала:

– Заходи.

Я снова потоптался, понял, что добровольно из амбразуры дверного проема Дашка не уйдет, сунул ей букет в руки и потихонечку, через букет и локоток, продавил хозяйку в дом. Прикрыл дверь, опер Дашу о стеночку, быстро разулся, Даша сказала: «Тапки», хотя никаких тапок в помине не было, да я бы и на здоровые ноги не надел, терпеть не могу, повесил куртку на гвоздик, вполне натуральную тридцатку, – их пара была, вбитых возле косяка, второй гвоздик был занят Дашкиной четверть-шубкой, – и, не теряя темпа, похромал в сторону кухни. Даша, по счастью, спохватилась и пошла впереди незваного гостя. Хуже которого, пожалуй, и не придумаешь.

У Дашки я не бывал, но все четыре домовых модуля, которые ставились по Союзу, знал наизусть, на ощупь и любым местом, включая копчик с затылком.

Практика показывала, что из соотечественников можно вытравить даже страсть к добровольному огородничеству и хранению полиэтиленовых пакетов, но только не охоту к перестановке стен местами: каждый второй дом в Союзе перестраивался хозяевами до полного изумления. Это, блин, в Союзе, где все дома сдавались под заказ и под почерканный новоселом эскиз. Но кухню и санузлы перенести пытались совсем корбюзнутые энтузиасты.