Остальных закололи штыками полицаи, зверствовавшие не меньше немцев.

Часть пленных направили в старые форты, за город, часть — в лагерь «Ф», находившийся около моста через Неман. Шукшин, военинженер третьего ранга и пожилой молчаливый майор (Шукшин уже знал его фамилию — Сальников) попали в лагерь «Ф».

Пленных загнали в дощатые сараи и впервые за несколько дней дали хлеба — буханку на семь человек.

Шукшин, обессиленный, изможденный, лежал на земле, закрыв глаза. Военинженер хотел поднять его, но Сальников остановил:

— Не трогайте, пусть лежит. — Он снял с себя гимнастерку, положил Шукшину под голову. Тот скоро забылся тяжелым сном, начал бредить. Очнулся только к вечеру.

В огромном переполненном сарае было полутемно. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь узкие щели, путались в густом, душном сумраке. Шукшин лежал на спине с открытыми глазами, смотрел на призрачные нити и никак не мог вспомнить, как он сюда попал.

— А, очнулись! — послышался рядом глуховатый голос Сальникова. — Вот горячая вода. Целая кружка настоящего кипятку! Пейте. И вот еще, это ваша доля, — Сальников протянул Шукшину кусок сахара, который он нашел у кого-то из пленных.

Этот молчаливый, с хмурым, суровым лицом пожилой майор с первого дня стал для всех, кто находился в сарае, старшим. Каждое его слово выполнялось без пререканий. Почувствовав в этом человеке твердую волю, люди с радостью подчинялись ему.

Сальников сам делил пищу, отдавая большую часть больным и сильно ослабевшим. Когда гитлеровцы брали партию пленных на работу, он посылал туда тех, кто был покрепче и мог раздобыть что-нибудь для товарищей. И каждый раз сам отправлялся на работу, какой бы тяжелой она ни была. Он не отличался крепким здоровьем, к тому же был контужен, его мучили страшные головные боли. С работы Сальников возвращался совершенно обессиленным, с трудом держался на ногах, руки его, не привыкшие к физической работе, были в кровавых мозолях и ссадинах. Но никто не слышал от него ни стона, ни жалобы.

Сегодня было особенно тяжело. С трудом добравшись до барака, Сальников в изнеможении опустился на землю, прислонился к сырой от дождя стене, закрыл глаза. Посидев полчаса молча, отдышавшись, подошел к Шукшину, лежавшему в углу сарая, сел рядом на клочке соломы.

— Не пробовали подняться? Надо как-то встать… Иначе пропадете.

— Скорее бы конец!

— Ерунду говорите. Пропадать рано. Надо сначала Гитлера в гроб загнать. — Он достал из-за пазухи кусок хлеба, немного сала — все, что удалось добыть, отдал Шукшину. — Вам надо собраться с духом, с волей. Отчаяние и уныние в нашем положении равносильно гибели. Знаете, есть такая пословица? Уныние — море: утонешь безвозвратно; решимость — лодка: сядешь и переплывешь… Плен — это еще не все. Не конец. Пленный остается солдатом. — Сальников высыпал из карманов остатки махорки, почти одну пыль, долго дул на нее, пересыпая из ладони в ладонь. Потом свернул из клочка бумаги тонкую папироску, несколько раз затянулся и передал ее Шукшину. — Да, мы неправильно понимали плен. Раз я остаюсь человеком, раз во мне еще бьется сердце — я не потерян для Родины. Я еще способен бороться.

Прошло несколько дней. Шукшин начал подниматься, понемногу двигаться. Еще недавно статный, крепкий, с мужественным, энергичным лицом, он теперь походил на изможденного, сгорбившегося старика. Но в глазах его, глубоко ввалившихся, уже теплилась жизнь.

Однажды небольшую партию пленных отправили работать на литейный завод. В этой партии оказались Шукшин и Сальников.

Когда их ввели на территорию завода, один из гитлеровцев, охранявших пленных, пошел в контору докладывать. Другой небрежно, стволом вниз, повесил на плечо карабин и стал разглядывать афишу на дверях конторы. Немец стоял всего в нескольких шагах. Шукшин посмотрел на карабин. «Вырвать, бежать!» Сердце так часто заколотилось, что он задохнулся. Сдерживая волнение, чуть скосил глаза в сторону третьего солдата, стоявшего позади, у ворот. Немец, будто почувствовав опасность, настороженно следил за пленными. Автомат, до этого висевший у него на груди, теперь был в руках. Шукшин отвел взгляд от конвоира и оглядел заводской двор. Со всех стопой высокий забор. На углах вышки. Нет, не убежишь! Совсем нет сил… Даже стоять трудно…

Он, Сальников и еще трое пленных попали работать на склад. Кладовщик, пожилой литовец с неприветливым, сердитым лицом, подвел их к груде громоздких, окованных железом ящиков и распорядился:

— Перетащите это туда, в конец.

Обессиленные пленные с большим трудом передвигали многопудовые ящики, со скрежетом волоча их по неровному цементному полу. Шукшин обливался потом, ноги дрожали. Выпустив ящик, он схватился за каменную стену, чтобы не упасть.

К пленным подошел литовец.

— Что, тяжело? Сейчас еще трех пришлют, а вы пока посидите. — Литовец тронул Шукшина за плечо. — А вы ступайте за мной, слышите? Поможете упаковывать детали. Живо!

Шукшин, пошатываясь, держась за стену, пошел за кладовщиком. В полутемном складе на стеллажах поблескивали мелкие части машин и инструменты, разложенные с большой аккуратностью. Литовец негромко, чтобы не услышал конвоир, сидевший у двери, сказал:

— Садитесь, товарищ. Я один управлюсь с этим. — Он засучил рукава и молча, неторопливо стал укладывать в большой деревянный ящик металлические части, завернутые в тонкую промасленную бумагу. Когда ящик наполовину был уложен, литовец выпрямился и, держась за поясницу, посмотрел на Шукшина:

— Вы кто — командир?

— Командир, — нерешительно ответил Шукшин. — А что?

— Я сразу догадался… Я служил в Красной Армии. В гражданскую войну. В 15-й сибирской, кавалерийской дивизии…

— Где? — Шукшин встрепенулся. — В пятнадцатой дивизии?

— Да, в пятнадцатой. Литовские рабочие всегда были с русскими!

— Так мы же из одной дивизии! Я тоже был в пятнадцатой, в гражданскую…

— Уж не из нашего ли, первого, полка? — изумленно, обрадованно проговорил литовец.