Ранние стихи
вернуться

Кэрролл Льюис
Шрифт:

Лэ, исполненные тайны, фантазии и юмора

№ 1. Дворец лжецов
Я грезил в мраморных палатах, Мокрицы ползали на лапах, Качаясь, а вокруг был запах Почившего недавно сыра, Озябший ветер дунул сыро, И чхал я долго и настырно. Здесь были странные шпалеры, На них лишь ужасов примеры Да лжи из социальной сферы. Один предстал здесь знатоком, Кричит хвастливо о пустом, Ему ж кивают париком. А вот еще мрачней одни: Не знали игр в былые дни, В трудах не видя западни. Ведь в их груди лишь глыбы льда А жертвы их сидят всегда Все, сбившись в стайку и рыдая. Другой цветет, как брег реки, А травы буйны, высоки, Но зелень эта — сорняки. О зле вещает птичий свист, Он в кислом воздухе повис, И в западню всех манит бриз. Не слышат звери трели эти, И вы их дивной лжи не верьте: Здесь красота — приманка смерти. Дух на глазах распался, в то же Мгновенье уловил я все же Виденье призрачного ложа. На нем калеки спят вдвоем, Что рождены твоим пером, Юрист, но спят уж вечным сном. Слугу раз принял Ричард Ро, А тот бессвязно плачет: «О! Как ей служить при Джоне До!» «Я возбуждал угасший разум, Запутавшийся в длинных фразах Об иске и защите разом». Она в слезах — со смехом, без: «Суд безрассуден, а процесс Пошел душе наперерез». За чучело встав как-то днем, Кричала скорбно — в горле ж ком, — Что беззаконен наш закон! Мир погрузился в темноту, Знакомый голос в пустоту Кричал: «Преследуйте! Ату!» Ночь отцвела, и цвет рассвета Вдруг пробудил порывы ветра, Прогнавшие виденье это. Ушла кровать из сна на ножках И виселица с петлей — тоже, А Ро и До на смертном ложе. И нервы иногда дрожат: Ведь в недрах сердца где-то спят Виденья мраморных палат. Оксфорд, 1855

На вересковой пустоши

[Всегда бывает интересно узнать, откуда наши великие поэты заимствовали ту или иную идею, — именно этот довод и придал нам решимости опубликовать нижеследующее, хотя вполне возможно, что его появление в свет причинит боль почитателям Вордсворта и его поэмы «Решимость и Независимость».]

На пустоши, где вереск сам Заполонил дольмен, Я старца встретил — он был хам, А я был джентльмен. Его остановил вопросом: «Где ты живешь и кто?» Ответа ж не упомню просто, Мой ум, как решето. Старик: «Ищу я пузырьки, Они на мыло дуются, Пеку из них я пирожки И продаю на улице. Их покупают моряки, Что в буре среди вод, — Так мне на хлеб добыть с руки, Что ж, угощайтесь — вот!» А я усердно размышлял: На десять — как умножить? Но на вопрос мой отвечал И он вопросом тоже. А я не слышал его слов, Но лишь слегка лягнул. Скажи мне: «Кто ты и каков?» — И тут же ущипнул. И он поведал мне с акцентом: «В горах ищу ручей, Чтоб вставить дивным самоцветом Его в огонь скорей. И если я тружусь без лени, То маслице Роланда Получится, — дают полпенни. Но разве столько надо?» Но план не шел из головы Окрасить в зелень гетры, Так много краски у травы, Что станут незаметны. А я пощечину влепил, Вопрос задав по ходу, И седину растеребил На старце благородном. В ответ мне: «За глазами пикши Средь вереска, но летом, Охочусь — сделать в ночь потише Мне б запонки к жилету. Но разве золото получишь? Хоть серебра б отмерить! Заплатят медную полушку — Они же стоят девять. На крабов выставлю силки, Отрою масло с хлебом, Найду с цветами бугорки На колесо для кеба. Что ж трудно жить неприхотливей, Он подмигнул без лести, — Ну а не выпить ли нам в пиве Здоровье вашей части?» Но вдруг я понял, как все просто: И стало ясно мне, Как уберечь Минайский мост, Сварив его в вине. Я принялся благодарить Его за слог игривый, За то, что он хотел испить Мое здоровье в пиве. Когда засуну от тоски В клей пальцы вместо кисти, Носок, что с правой был руки, На туфлю с левой кисти, Когда очнусь: как это странно Что я сказал — не верится. Мне вспоминается мой странник На пустоши из вереска. (1856)

Песенка шутливой Черепашки

А там — век в глубине морской Омары жирны — все насквозь, Им любо танцевать с тобой, Мой благороднейший Лосось!
Хор:
Лосось! Плыви и вверх, и вниз! Лосось! Всем телом изогнись! Рыб в море много завелось, Но лучше всех — Лосось!

Мисс Джонс

[Это шаловливое стихотворение написано в жанре попурри и составлено из двадцати двух мелодий, начиная с песенки «Капитан и Его Усы», кончая «Правь, Британия…»]

Меланхоличные куплеты будут быстренько вам спеты, Они ж, очки подозревают, чувства сильно задевают, Ну а последний стон мисс Арабеллы Джонс Растопит сердце у камней в любой мороз. Сухопар был Симон Смит, она же сохнет и глядит, Он звал ее всегда мисс Джонс — не преступив черты, Чтоб звать по имени — тем более на ты. Сказала: «Симон дорогой», — он притворился, что глухой. Затем пришла к сестре: «Сюзана! Как держится он?! — Крайне странно!» Сестра в ответ: «Ура! Ура! Так, значит, он влюблен. Советую — скажи: любим, — пусть правду знает он! Так напиши ему скорей, коль просит он об этом, Что нравится нам хладный нрав, особенно же летом. Скажи: у полицейской будки вам нужно повстречаться — Примерно в девять, чтоб бежать и тайно повенчаться С верной Арабеллой». Вот написала — подписала — запечатала — послала — надела самый праздничный наряд: Браслеты — броши — серьги — ожерелья и часы — пенсне и кольца, в коих бриллиант. Мужчина от природы слаб и думает по простоте: все дело в красоте. Она все ходит мимо торговца у ворот и ждет — прибудет Симон, но Симон не идет. Мерзла, кашляла в саду пустом, но, усадив на стул ее, Кожевник дал пальто — и завернул ее. От холода она изнемогла, Но все же позвала, шепча: «Приди скорей, мой Симон, хоть долго я ждала. Хоть час уж минул, любимый Симон, придешь — я знаю, друг, Но нет и речи, что время встречи ты перепутал вдруг. Мой Симон! Мой Симон! О, прелестный сэр! О, прелестный сэр! Милый Симон Смит, нежный Симон Смит! Смотри идут: церковные часы, там — городские, и станционные часы, и все часы людские и все они двенадцать бьют! Ты опоздал непоправимо, а я ждала, любимый Симон. Хоть жизнь устроена хитро, тебя дождусь я просто: пройдешь ты рано утром, придешь ты рано утром. А мы по морю — и кеб ускорим — и будем вскоре мы в Гретна-Грин [19] . Когда же я и Симон Смит — о, что за грубое имя! Вульгарное имя! Не буду счастлива, пока не сменит имя, когда он женится на мне, то он полюбит так меня, что он послушает, наверно! И будет зваться Клэром —» Мечталось в новолунье, сев на валун, ей: Ждала — придет, ждала — найдет; она же станет неповторимой, если вместо Симон… а за спиной был странный господин, Но вежливый: «Что ж, доброй ночи, мэм! Я удивлен, что вы одна — не удивляйтесь, я один! Вы беззащитны — вам воров бояться надо. Посмотрим! Одолжите мне — ведь злато, как из клада — Колец излишки, все барахлишко. Зачем кричать так часто? Давно покинул полицейский свой участок. На кухне…» «О, вор вероломный и отъявленный злодей! — Ее крик стал сердитей и смелей. — Когда впервые Смиту руку отдала, я никогда бы не догадалась: он насолит столь изрядно. Полиция ведь рядом? Симон, Симон! Как мог уязвить свою любовь?» Сидят-галдят, галдят среди кухарок стражи, так сказать, гражданского порядка. Сыщик слышал — вопль и слезы прыщут: «Отчего же полисмена никогда, никогда не сыщут?»

19

Гретна-Грин — шотландская деревня, где тайно венчались пары. — Прим. пер.