Рад поднял бидон с земли, вновь ощутив его жидкую тяжесть.

— Указывайте, Павел Григорьич, как идти.

Ему некуда было торопиться. Даже если бы его магазинный знакомец попросил отнести керосин на другой конец поселка, он бы помог донести бидон итуда.

Они двинулись по асфальтовой дороге, отходящей от шоссе, в глубь поселка — мимо серого здания дома культуры за черной вязью зимнего парка, мимо неожиданно красной церкви за стрельчатой чугунной оградой, и Рад, скрашивая путь разговором, спросил:

— А что же, если так грыжа мучает, операцию, наверно, нужно делать?

— Да ее делай, не делай, операцию, все одно: новая выпрет, — отозвался Павел Григорьич, бодро вышагивая с ним рядом. — Тяжелую же работу все время ворочать приходится. Как без нее. Вырезали мне уже грыжу, было дело. И что? Вот, снова мучаюсь. Пока уж не ущемит, так буду.

— А ущемит — и не поймете, что ущемило, упустите время?

— Ну, упущу так и упущу. Помру. Че уж, разве жизнь? Какая это жизнь. Живешь — не знаешь, как завтрашний день прожить. Пенсию-то какую платят? Вот и ворочаешь с грыжей огород под картошку. Лопатой четыре сотки вскопать. Легко ли?

— Да ведь, Павел Григорьич, — Рад позволил себе иронию в голосе, — платили бы вам пенсию — хоть каждый месяц на курорты летай, грыжа, не грыжа — все равно бы картошку сажали. Не так?

— Сажал бы, — согласился его магазинный знакомец. — Но уж не четыре бы сотки.

— А три, да? — с той же иронией посмотрел на него Рад.

Павел Григорьич, вышагивая рядом и не отставая, ответно взглянул на Рада и теперь не ответил.

— А вы у нас здесь, Слава, чего, дом у вас здесь или на даче у кого зиму живете? — в свою очередь, спросил он после паузы.

Рада неприятно кольнула проницательность старика.

— Живу, — коротко сказал он. — Зиму или не зиму… не знаю, видно будет.

— Ну да, видно, — поддакнул ему Павел Григорьич. — Недалеко тут где-то, да?

— Недалеко, — с прежней короткостью ответил Рад. Говорить, где живет, ему совсем не хотелось.

— С газом дом-то? С отоплением? — спросил Павел Григорьич.

— С отоплением, — подтвердил Рад.

— С газом-то чего зиму не жить. Живи знай живи.

Так, за таким разговором, они миновали и дом культуры, и церковь за чугунной оградой, пересекли плотину над гладко заснеженными прудами и свернули на уходящую вверх от пруда улицу. Правой стороной улицы были разляпистые бревенчато-каркасные дома советской эпохи, с чердачным вторым этажом под ломаными крышами, с пристроенными по бокам сенями, верандами, кладовками, кухнями, напоминавшие Раду косноязычием своих форм прикованных к земле ее притяжением деревянных птеродактилей. Левая сторона принадлежала новому времени: крепостной стеной тянулся палево-кирпичный забор со строчкой железных пик поверху, а из-за него замково тянул себя к небу такого же палевого кирпича трехэтажный особняк под красной черепичной крышей, с башенками, венецианскими окнами, с камерами наружного наблюдения на стенах.

— В таком примерно живете, да? — указывая на палевый особняк, спросил Рада Павел Григорьич.

— Нет, не в таком, — сказал Рад.

Что было истинной правдой. Дом, в котором он жил, был классом пониже. И меньше участок, и камерами наружного наблюдения также не оснащен.

— Ну примерно таком? — не успокоился Павел Григорьич.

— Ну примерно. В некотором роде, — согласился Рад, меняя руку с бидоном.

Улица, на которой обитал его магазинный знакомец, называлась в честь великого пролетарского писателя, мечтавшего о мире соколов без ужей, — улица Горького. Они свернули на нее, и Павел Григорьич, тронув Рада за плечо, помаячил перед собой рукой:

— Вон моя хата. Синий домец, видите? В мезонинном окне солнце еще горит.

Рад без особого воодушевления поглядел, куда указывал его магазинный знакомец. Что-то, родственное прочим птеродактилям, прилетевшим из советской эпохи и понуро доживающим свой век в новой эре, просвечивало синим сквозь скелетный ажур уснувших до будущего лета плодовых деревьев. А мезонинное окно синего птеродактиля, поймав в себя солнце, бросало его ослепительное отражение как раз на них с Павлом Григорьичем.

— А вот там, на другой стороне, к оврагу ближе, — промаячил рукой Павел Григорьич, — главные наши демократы живут. Мэр города да его заместитель. Плохо отсюда видно. Вот сейчас подальше пройдем, получше увидите. Хорошо демократы живут. Я уж, конечно, сам не могу, а кто бы их вешать стал, я бы тому веревку подавал.

Рад не успел ни глянуть как следует в направлении, указанном его магазинным знакомцем, ни ответить ему. Они проходили мимо очередного птеродактиля, из его подворотни, припадая брюхом к земле, молча выбралась большая буро-коричневая собака с торчащим комком обрубленного хвоста и, когда выбралась, с оглушительным хриплым лаем понеслась на них. Это была помесь овчарки, боксера, ротвейлера, бог знает кого еще — свирепая дворовая тварь, созданная природой для безрассудной охраны хозяйской собственности.

Она неслась с таким явным намерением, не раздумывая, вцепиться клыками в нарушителей границ своей территории, что у Рада, никогда не боявшегося собак, неожиданно протянуло под ложечкой сквознячком страха. Он взмахнул сумкой с буханками «Бородинского», собака было затормозила, но, взлаяв, тут же бросилась на Рада снова. Бидон мешал Раду, он выпустил его из руки, и бидон с глухим стуком ударился о землю. Ощеренная собачья пасть в стеклянных нитях слюны между клыками пролетела мимо Рада в считанных сантиметрах. Бидон угодил Раду под ноги и опрокинулся на бок.