В «Диком Западе» все оказалось не как он ожидал. Дядя Эрих на работе родственников не признавал, пристально посмотрел на Виктора, принял деньги. Потом скривился, изобразив заговорщицки-ироническую улыбку, и сказал:

«Мазл тов!»

«Я не ослышалась? Портье вправду сказал „Мазл тов“?»

«Да. Мне тоже так показалось!» — сказал Виктор, снова и снова как в лихорадке нажимая на кнопку вызова лифта. Он обнял ее, и рука сама собой скользнула вниз, чтобы ущипнуть ее пониже спины. Красные вельветовые брючки как-то особенно… Эй! Прекрати! Не здесь!

В номере произошло не очень-то много. С точки зрения простынь весьма прибыльно для дяди Эриха. Но ковер! Они упали на кровать. Поцеловались. Ботинки с грохотом полетели на пол. Виктор только-только успел еще расстегнуть две пуговки на блузке Гундль и почти добрался до ее груди, когда амбре уже стало более чем отчетливым, без внимания не оставишь, и в зародыше задавило все прочие поползновения.

— Я думала, у тебя ноги потеют!.. Свинья! — Гундль стукнула Виктора кулаком в грудь. — Сделайте музыку погромче! — Она недоверчиво покачала головой. — Слушай, у тебя ужасно потели ноги, а может, и сейчас потеют, не знаю! Ты скинул ботинки, помнишь? И в комнате немедля жутко завоняло! И не ври, пожалуйста, будто ты поверил, что я…

— То-то и оно, что поверил. А знаешь, что я потом обнаружил?

Лишь четверть века спустя ему представилась возможность разъяснить это недоразумение. Для историка — лишний повод впасть в депрессию.

Когда Гундль убежала, а Виктор растерянно собирал свои вещи, он увидел, что подошва одного его ботинка сплошь в собачьем дерьме. Очевидно, возле гостиницы он наступил в кучу, и теперь по всему затянутому ковролином полу виднелись грязные отпечатки, а в комнате стоял чудовищный смрад. Виктор сидел на краю кровати, думал: «Черт бы побрал это дерьмо!» — и плакал. В литературе, думал студент-германист, написали бы: «И плакал горючими слезами». В жизни случилось досадное недоразумение, а одновременно он вступил в мир романа.

— Правда?

— Правда.

— Собачье дерьмо? — Она фыркнула.

— Да!

— Дерьмо!

— Пойдешь со мной в гостиницу?

Дома Виктора ждали пощечины. Она так беспокоилась! Ждала! К ужину! В восемь! А сейчас! Почти! Полночь! Какая девица? Легкого поведения! Тебя заарканила? Так беспокоилась!

Дядя Эрих, разумеется, победоносно позвонил матери Марии по телефону.

Виктор! В этом борделе! Дядя Эрих! По крайней мере! Денег не взял?

Попытка Виктора расстаться с девственностью в «Диком Западе» провалилась.

Мужчиной он стал дома. Немножко. Благодаря пощечинам. На следующий же день начал искать жилье.

Побег занял в два с лишним раза больше времени, чем думали. Расстояние, какое хорошая дорожная карета спокойно проезжала за день — основа расчетов, — тяжелая повозка с гробами за день нипочем одолеть не могла. Однако весьма долго все шло хорошо: покойников не проверяли. День за днем повозка, громыхая, приближалась к концу испанского мира. Мужчина, женщина и ребенок впали в транс, где не существовало ничего, кроме этого медленного, неуклонного движения, полного толчков и рывков, наподобие сердечного ритма, который то и дело как бы сбивался. Все запахи были запахами бегства — запахи древесины, кожи, лошадей, пота. Все шумы — шумами бегства: скрип повозки, громыханье колес, стук подков, щелчки кнута, ругань и молитвы. Солнце было солнцем бегства, подгоняло вперед и нахлестывало семейство и их помощника, ударяло слепящей яркостью или подстегивало быстрым, отрывистым чередованием света-тени-света-тени, загоняя в безбрежный ужас, где исчезало и все оставленное позади, и всякая мысль, всякое представление о том, как сложится… жизнь после этого. Бегство обособилось, обернулось своеобычной вселенной в себе: беглецы не покидали то или иное место, они жили в покидании как таковом. Не пытались достичь какого-то места, а день за днем жили в аккурат достижимом. Больше не существовало ни гонителей, ни цели. Только бегство. Мане мечтал уже не о жизни потом, а о жизни назавтра. Назавтра же снова был день бегства. В первые дни Мане еще смотрел по сторонам, наблюдая за положением солнца. Представлял себе линию вроде тех, что были прочерчены на настенных картах у иезуитов и обозначали пути, какие проделали по этой любимой Богом планете Колумб и Кабрал [38] . Когда вылезал из гроба, он ни впереди, ни позади не видел дороги, видел только линию. Пробовал запротоколировать в голове, что они пережили на этой линии, удлинявшейся позади и сокращавшейся впереди, каждое мгновение страха, паники, облегчения, однообразия, транса. Каждый преодоленный этап, каждое препятствие, каждую оказанную помощь, каждую надежду, для которой находили повод. Но голова вдруг опустела. Будто архив упал с громыхающей повозки… Не останавливаться! Нужно ехать дальше! Только это и осталось: нужно ехать дальше! Никакой линии, никаких стран света, никакого течения времени, никакого увеличения или сокращения дистанции. Все непрерывно спадалось, оборачиваясь просто движением, необычайно сложным и опасным, малейшая ошибка — и они окажутся такими же уязвимыми и хрупкими, как сырые яйца, которыми жонглировал фокусник. Снова и снова их швыряло вверх, кружило, по точно размеченным орбитам, без начала и без конца. Не переставать! Дальше! Пока летишь, не разобьешься. Бегство есть урок вечности.

И вечность едва не затянулась на несколько лишних дней. Все шло хорошо — до Сан-Себастьяна. Чтобы выиграть время, решили проехать через город, а не делать крюк вокруг него. Этот город, расположенный так близко от границы, был центром для народа, более вольнодумного и вероломного, чем мавры, сказал сеньор Афонсу. Баски! Он сплюнул. Что им за дело до людей, спасающихся бегством от испанской короны и Священного трибунала? До беглецов им дела нет. Они убивают испанцев и истребляют друг друга. Афонсу рассмеялся. Повозка с гробами нигде не выглядит естественнее и привычнее, чем у басков. Ложитесь в гробы, едем через город!

Город был слишком большой и слишком оживленный, быстро его не пересечешь. Народ слишком любопытный. Как только повозка застревала в толкотне прохожих, карет и всадников, ее тотчас обступали люди. Они не осеняли себя крестным знамением. Они задавали вопросы. Кто там в гробах? Не испанцы ли? Отдай их стервятникам, а не священнику!

Но-но! Уважение! Во имя Господа, Владыки над живыми и мертвыми!

Ненависть к евреям наверняка была не меньше. Им пришлось оставаться в гробах и даже крохотные раздвижные оконца над лицом закрыть почти наглухо, чтоб не нашли.

День выдался необычайно жаркий. На небе ни облачка, а солнце словно всю свою силу на гробах сосредоточило. Мане задыхался, кислорода в гробу почти не осталось, только жара, раскаленное ничто. Он не без основания полагал себя уже мертвым и воспринимал это как божественное доказательство, что как покойник еще способен думать: я умер.

Шум, непонятные крики, это что — древнееврейский? Язык пророков и единого Бога? Мане решил, что это предвестья Суда.

Полдня минуло, пока они выбрались из Сан-Себастьяна и еще целых два часа ехали по дороге, только тогда сеньор Афонсу рискнул постучать по гробам. Постучать пришлось не один раз — наконец гроб Мане открылся. Потом Мане забарабанил по гробу матери, открыл его, стукнул кулаком по гробу отца, дона Антония села, с трудом перевела дух. Отец. Отец! Мане и дона Антония тормошили сеньора Гашпара, который не подавал признаков жизни. Никак умер. Задохнулся. Гашпар! Тут они увидели капли пота, ползущие по лбу, по носу, в бороду покойника… нет! Мертвецы не потеют! Капли пота ничего не доказывали, но оба, мать и сын, подумали: он потеет — значит, жив!