— Кто не гибнет, станет старейшим, — ответил кэлпи, — таков закон. А у вас есть дочери-сестры?

Вряд ли Доска похожа на дочь-сестру, подумал он. Или мать. Или маленькая сопливая Лисса.

— У людей нет дочерей-сестер, — сказал он безнадежно, — у них есть просто дочери. И сестры.

— Вы — удивительное племя, — нежно сказал Ингкел.

И воины в лодках, грозные воины кэлпи застучали древками копий о днища лодок.

И закричали:

— Веди нас, бард!

Господи, думал Фома, что я наделал, что я наделал! Это потому, что я все-таки не кэлпи, я не понимаю всего. Я вообще ничего не понимаю. Они способны думать только о войне, слышать только боевые песни, но почему, почему? Я должен понять, я должен остановить их. Самолеты с Суши отбомбились и улетели, и если бы я не увел кэлпи к запретному острову, из них мало бы кто уцелел. А значит, Территории не ожидают нападения кэлпи. Во всяком случае, не думают, что их осталось так много. И что они опомнятся так быстро. Я предал людей. Я все время предаю. Я предал всех.

И я не могу остановить их.

У меня больше нет арфы.

Но я пел без арфы, я смогу, только нужно спеть правильную песню. Ах, если бы я мог знать, какая песня правильная! Но я всего лишь маленький мальчик, белая личинка, которой не суждено стать крылатой тварью.

Но она, подумал он.

Она теперь королева!

А королева может приказать.

Нужно найти правильные слова для одного-единственного слушателя, подумал он, а я — ее бард. Нужно найти слова любящего для любящей.

И она прикажет остановить войну.

Она королева.

Она поймет меня.

Он вновь сердито потер глаза. Черные точки лодок парили в мутной пелене.

Это от слез, подумал он, это от слез…

Он обернулся к Ингкелу.

— Я должен вернуться, — сказал он, — к ней. На остров.

— Не делай этого, маленький бард, — ответил Ингкел.

— Почему?

— Просто — не делай.

— Я бард, — сказал он, — и кто ты такой, чтобы приказывать мне, Ингкел?

— Я твой друг, — сказал Ингкел спокойно, и сердце Фомы сжалось от угрызений совести.

Но он только сказал:

— Подгони лодку к берегу. И вели остальным ждать меня.

— Мы без тебя никуда не пойдем, — сказал Ингкел. — Но бард не должен входить к королеве. Только к дочери-сестре. А новым дочерям-сестрам еще предстоит появиться.

Самое разумное было бы убежать, подумал Фома. Вообще убежать. Скрыться на острове. Она звала меня. Еще до того, как стала королевой. Сейчас у нее власть. Она укроет меня. И лодки кэлпи будут плясать на волнах, пока им не наскучит и они не разбредутся по обгоревшей Дельте.

Или она подскажет мне слова. Слова новой песни. Я спою ее приказ, ее повеление, я спою про любовь, потому что это будут слова любящей для любящего.

— Оставайся в лодке, Ингкел, — велел он, — я вернусь.

— Фома, — сказал Ингкел предостерегающе, — ты идешь без зова. Это плохо. Очень плохо. Мы будем ждать тебя, маленький бард. Но не уходи слишком далеко. И не тревожь ее. Ты чужак, а я знаю, что говорю.

— Я бард, — сказал Фома и спрыгнул в воду.

Крохотные полупрозрачные мальки прянули в стороны от его сапог.

Они уцелели, подумал он, и дадут начало новому рыбьему племени Дельты. Быть может, среди них крохотный водяной конь, как знать?

Он ступил на прибрежный песок, и песок зашуршал под его ногой.

Золотоглазки вились вокруг его головы.

Вертячка, думал он, проклятая зараза смерти. Как найти слова? Надо спросить ее, она знает. Она королева, это ее подданные, она знает.

Он углублялся в темный тоннель и думал, что обманывает себя. Он вовсе не хотел ни о чем ее спрашивать. Он просто хотел ее видеть.

Как странно идет здесь время, думал он. Здесь был день, а уже ночь. Быть может, я уже не могу отличить дня от ночи? В плавнях такой дым…

Зеленый тоннель в ивняке открылся ему, и он ступил в него… Тоннель на сей раз был низким и широким, своды его светились, и он прошел совсем немного, когда что-то перегородило ему дорогу.

Он смутно видел в этом зеленоватом свете, и ему потребовалось подойти совсем близко, чтобы увидеть, что это такое там лежит.

Это был мертвый старейший.

Он лежал, скрючившись, и оттого казался меньше, чем в первый раз, когда Фома его увидел. Корявые руки судорожно сжаты, ноги-корни согнуты в коленях и подтянуты к бугристому животу. Он был черный и оттого казался не столько мертвой личинкой, сколько взрослым насекомым, застигнутым морозом.

Он заставил себя прикоснуться к нему.

Старший был теплым, но это была теплота мертвого сухого дерева. Казалось, поднеси спичку — и он вспыхнет чистым белым пламенем.

Что стряслось здесь? — подумал он. Неужели старшие тоже дерутся насмерть?