Ну и ладно, бормотал Фома, переваливаясь на коротких ножках. Он сначала представлял себе, как потеряется и все будут его искать, но эта история слишком хорошо кончалась (на самом деле она, совершенно очевидно, кончалась хорошей трепкой), тогда он стал думать, что умрет и все будут плакать и говорить друг другу: «Какой хороший мальчик был! А мы его так обижали…» А ему будет уже все равно.

В общем, он шел-шел по тропинке, оставив за спиной школу и поселок, и оказался в лесу. Этот лес рос на насыпи, его высадили, когда папа Фомы был еще совсем маленьким, он совершенно не походил на дикие плавучие заросли Дельты, он был домашний, ручной. Вечерами за него садилось солнце, и верхушки елей тогда чернели, словно вырезанные из бумаги, хотя на самом деле елки были зеленые, и даже не совсем зеленые, а какие-то бурые. Он ткнул разлапистую нижнюю ветку пальцем, и с нее на плотный плюшевый мох посыпалась сухая хвоя. Тут же засуетились внизу крупные рыжие муравьи, начали оттаскивать в сторону упавшие иголки. Фома, присев на корточки, наблюдал за ними, они текли блестящей дорожкой по стволу — один ручей уходил вверх, другой, наоборот, стекал вниз. Там, внизу, муравьи построили свой замок, замечательный замок с башенками и балконами, и на каждом балконе стоял стражник в блестящих доспехах и с крошечной алебардой в руках и смотрел, не идет ли откуда грозный враг. А где-то в самом сердце замка в крохотной круглой комнатке, обитой шелком, смотрела в маленькое волшебное серебряное зеркальце прекрасная принцесса — не едет ли прекрасный принц откуда-то издалека, через горы, через реки, через страшные топи, где черные воды смыкаются над головой всадника.

С ели упала шишка, и он вздрогнул и поднял голову.

На него смотрела принцесса.

Солнце, проходя сквозь листву, бросало на нее рассеянный свет, и казалось, бледная ее кожа отливает изумрудом. И вся она была — колеблющийся свет и тени, будто над ней смыкаются не лесные кроны, а толща воды. Волосы у принцессы были гладкими и блестящими, словно шкурка выдры, и в них вспыхивали зеленые искры. Она стояла рядом с кустом орешника, придерживая рукой ветку, чтобы та не дергала ее за платье. А платье было зеленым, как листья. Очень красивая принцесса, только уже большая, с сожалением подумал Фома; с ней, наверное, нельзя играть.

— Маленький мальчик, — сказала принцесса, и у губ ее появились прелестные ямочки, — один. В лесу.

Фома насупился и басом сказал:

— Это наш лес.

— Лес ничей, — возразила принцесса, — вернее, он принадлежит сам себе. А больше никому.

— Мой папа, если захочет, вырубит тут все деревья, — на всякий случай пригрозил Фома.

— От этого лес не станет принадлежать ему, — возразила принцесса, — ему будут принадлежать лишь мертвые деревья.

Фома ничего не понял, но на всякий случай осторожно сказал:

— Дура? Все девчонки — дуры.

Принцесса не обиделась, а рассмеялась и показала ему язык. Язык был острым и розовым. Как у кошки.

— Ты храбрый мальчик, — сказала она.

Фома надул щеки и сказал:

— Да.

Принцесса выпростала из зеленого рукава узкую светлую руку и сказала:

— Подойди ко мне.

— Еще чего, — сказал Фома, вдруг вспомнив об осторожности.

— Глупый, — сказала принцесса, — я тебе ничего не сделаю. Просто поцелую в лоб.

— Пусть девчонки целуются, — сказал Фома.

Принцесса рассмеялась уже в голос и стала похожа на маленькую девочку.

— Боишься? — спросила она, противно сощурив прозрачные глаза. Глаза у нее были серо-зеленые и отражали лесной свет, как два серебряных зеркальца.

— Еще чего, — повторил Фома.

Он переступил через тяжелый блестящий корень, попутно увидев, что под ним муравьи прорыли себе что-то вроде тоннеля, глубокого и с ровными покатыми стенами, и тоже текли блестящей дорожкой туда-сюда… Дорожка, которая туда, подныривала в темный древесный мрак и исчезала в нем; должно быть, там жили рабочие муравьи, наверняка там были сводчатые темные залы и крохотные фонарики, разгоняющие мрак. Наверное, это даже не фонарики, а жуки-светляки, муравьи разводят их у себя в специальных загонах, а потом освещают свои темные жилища…

В общем, он не успел додумать эту мысль, как уже стоял рядом с принцессой. Та наклонилась к нему и уже не казалась такой высокой. Ее волосы приятно щекотали ему лицо, а серебряные глаза оказались совсем рядом.

Он зажмурился, и, когда ее губы коснулись его лба, ему показалось, что это цветочные лепестки; они были сухие и прохладные.

— Фома! — кричал кто-то, с треском продираясь сквозь заросли. — Фома!

Он открыл глаза.

Принцессы рядом не было.

Зато был учитель физкультуры, в спортивном костюме, свисток болтался у него на шее, а сам учитель был красный и очень злой. Но, когда увидел Фому, целого и невредимого, так обрадовался, что просто схватил Фому за руку, очень больно сжав ему пальцы, и потащил.

— Что же ты! — выговаривал он на ходу. — Как ты мог! Тебе доверили охранять имущество! А ты!

— Я не хочу охранять имущество, — пропыхтел тащимый волоком Фома, — я хочу играть, как все.

— Для этого надо тренироваться, — сказал обидное учитель, — а ты неуклюжий. Ты ногой мимо мяча попадаешь.

Фома шмыгнул носом.

— Ну, поставлю я тебя на ворота, — сказал учитель, — предположим. Ты ж все мячи пропустишь. Опять будешь ворон ловить, как всегда. Тебя пока еще не бьют, по крайней мере. А будут.

— Я вырасту и сам всех побью, — сказал Фома.

— Они тоже вырастут, — резонно заметил учитель, — вот в чем штука.

Фома задумался.

— Можешь оставаться на дополнительные тренировки, — сказал он, — два раза в неделю. Я сам буду тебя работать. У тебя злость есть. И упрямство. Это хорошо. А вот что ты в облаках витаешь все время, это плохо. И для спорта. И для дружбы. Таких, брат, не любят.

— Меня принцесса поцеловала, — сообщил Фома, — только что.

— Вот, пожалуйста, без этого, — сказал учитель. — Этого не надо. Давай договоримся, ты ничего не выдумываешь, а я тебя тренирую. Идет?