Насколько мне помнилось, я не рассказывал ему эту часть, про спортивные сны, которые видел в коме, когда лежал без сознания в те недели после аварии.

— Там был некий формат, и я должен был ему соответствовать, иначе умер бы.

— И с тех самых пор он чувствует себя ненастоящим. Поддельным.

— Да, — ответил я.

Эту часть я, насколько мне помнилось, тоже ему не рассказывал — видимо, рассказал, когда соскальзывал в транс, а потом забыл.

— Так когда же за последнее время он чувствовал себя наиболее настоящим? — спросил коротышка-советник. — Когда он чувствовал себя наименее поддельным?

Это был очень уместный вопрос. Последние несколько месяцев я был до того занят, до того увлечен — переходил от одного проекта к другому, от реконструкций в доме к новым, в мастерской, а потом — к стрельбе, — что ни разу не остановился, чтобы все их осмыслить, сравнить и противопоставить, задуматься над этим вопросом: которая вышла лучше всего? Все они имели целью, единственной целью, одно — позволить мне стать непринужденным, естественным, слиться с действиями и предметами, пока не останется ничего, что нас разделяло бы — и ничего, что отделяло бы меня от того, что я испытывал в каждый конкретный момент: чтобы не требовалось ни осознавать, ни сперва учиться, потом подражать, чтобы не было ничего из разряда б/у, никакого самокопания, ничего — никакого кружного пути. Чтобы стать настоящим, я предпринимал невероятные усилия. И все-таки ни разу не остановился и не спросил себя, получилось ли. Можно сказать, что об этом спросил меня Наз после первой реконструкции в доме — и вопрос показался мне странным. Настоящесть, к которой я стремился, была не из разряда вещей, которые можно взять и «сделать» раз и навсегда, а потом сказать: теперь у меня это «есть»; нет, это было состояние, режим — такой, в который мне необходимо было возвращаться снова и снова. Опиоиды, говорил доктор Тревельян; эндогенные опиоиды. Наркоман не останавливается, чтобы спросить себя: получилось ли? Ему просто нужно еще: еще б'oльшие дозы, еще чаще — еще.

И все-таки это был вопрос, уместный в данной ситуации — вопрос, заданный здесь, перед этим зарешеченным полем, коротышкой-советником. Выбравшись на улицу после многодневных трансов, я чувствовал себя всевидящим, свежим, освеженным. Стук футбольных мячей, ударяющих по клетке ворот, был резким; вопрос же настроил на резкость все мое сознание, превратил меня в спортсмена, заставил меня замедлить время, растянуть его, распирая его стенки и перемещаясь внутри его. Я вернулся мыслями на три месяца назад, еще дальше — прямо в Париж, к ощущению удавшейся проделки, которое испытал с Кэтрин. Вернулся к спокойствию, чувству парения, которое возникало, когда я проходил мимо моей хозяйки печенки, выставлявшей наружу мусорный мешок; к своему восторгу при виде того, как голубая дрянь, словно дематериализовавшись, превратилась в небо; к интенсивному, сокрушительному покалыванию, пронзившему меня подобно молнии, когда, лежа на асфальте у телефонной будки, я раскрылся и стал пассивным, и остававшемуся со мной в последующие дни. Так я дождался, пока мои мысли добегут до нынешнего утра. И все-таки ответом на простой вопрос — когда я чувствовал себя наименее ненастоящим — ни один из этих моментов не был.

Постепенно мне стало ясно, что это был другой момент, возникший не в процессе распланированной реконструкции, а случайно — без помощников, переговорных устройств, архитекторов, своих людей в полиции и протоколов экспертиз, без фортепьянных циклов, разрешений и разграниченных зон. Я был тогда один — один и все-таки в окружении людей. Они текли мимо меня, на площади перед вокзалом Виктория. Пассажиры. Я шел на встречу с Мэттью Янгером — я вышел из метро, как раз начинался час пик, и пассажиры — мужчины и женщины в деловых костюмах, — спешили мимо меня. Я стоял неподвижно, лицом в другую сторону, ощущая, как они спешат, текут. Я вывернул руки ладонями наружу, ощутил это начинающееся покалывание — и внезапно мне пришло в голову, что моя поза похожа на позу нищего, протягивающего руки, выпрашивающего мелочь у прохожих. Покалывание нарастало; через некоторое время я решил действительно начать попрошайничать. Я принялся бормотать:

— Подайте… подайте… подайте…

Так я продолжал несколько минут, неопределенно глядя перед собой и бормоча «подайте». Никто мне ничего не подал; мелочь их мне была не нужна, да и ни к чему — я только что получил восемь с половиной миллионов фунтов. Но находиться в данном конкретном месте, прямо сейчас, в данном конкретном положении по отношению к остальным, к миру — это вызвало во мне такое спокойствие, такое напряжение, что я едва не почувствовал себя настоящим. Теперь, стоя рядом с коротышкой-советником, я вспомнил, как я — точнее не скажешь — едва не почувствовал себя настоящим. Повернувшись к нему, я произнес:

— Это было, когда я стоял перед вокзалом Виктория — искал контору своего брокера — и просил у прохожих мелочь.

Коротышка-советник улыбнулся — улыбка подобного сорта подразумевала, что он знал, каков будет мой ответ, еще до того, как прозвучали мои слова.

— Требовать денег, которые ему абсолютно не нужны, — сказал он. — Вот что заставило его почувствовать себя наиболее настоящим.

— Да, требовать денег; но было еще и чувство…

— Какое?

— Словно я — по ту сторону чего-то. Завесы, ширмы, закона — не знаю…

Мой голос стих. Коротышка-советник довольно долго смотрел на меня, потом сказал:

— Требовать денег, перейдя на ту сторону, говорит он. Возникает вопрос: что дальше?

Что дальше? Еще один уместный вопрос. Надо устроить что-нибудь вроде тогдашней сцены у Виктории. Может быть, просто реконструировать именно это: снять площадь, персонал сделать текущими мимо пассажирами, а самому стоять лицом к ним, вытянув руки, и просить у них мелочь. Я представил себе эту картину, но она, по правде говоря, не захватила мое воображение. Реконструировать ее будет мало — тут будет чего-то не хватать, недоставать чего-то главного.

Я закрыл глаза, и передо мной тут же возник образ: образ ружья, затем — нескольких пистолетов, целая выставка, все разложены, как на диаграммах доктора Джаухари, начищены до блеска, выгнутые приклады, толстые затворы. Образ разросся: теперь все мы, я и мой персонал, стояли, выстроившись, прямо как в моем сне — фаланга в форме самолета. Мы находились на размеченной поверхности, на площадке внутри помещения, разбитой на участки, разрезанной ширмами, проходя через которые, мы оказывались по ту их сторону. Мы стояли фалангой и требовали денег, стояли по ту сторону чего-то с пистолетами в руках — вся эта сцена была глубокой, прекрасной и настоящей.