– Его фамилия Мандрыка, – поправил Здор негромко, но твердо. С ударением на букве «ы». Видимо, с соседом отношения у него были уважительные.

– Шуток по поводу своей фамилии он не допускает?

– Упаси боже. Вернее, так... Пошутить он может. Но никогда об этом не забудет.

– Завтра вылетаем в Новороссийск.

– Зачем? – дернулся Здор.

– С охранником будем знакомиться.

– Человечек-то он... Вроде того, что мелковат, – Здор попытался отговорить Выговского от столь решительного поступка.

– Таких не бывает. Ты вот тоже мелковат?

– Как сказать, – протянул Здор многозначительно. – Смотря по чему судить.

– По заднице предлагаешь?

– Ха! – весело ответил Здор, почувствовав, что ничего не отменяется, все остается в силе, и «Мерседес» вполне может оказаться у него в гараже. А ведь боялся поверить, маялся и терзался – вдруг розыгрыш, вдруг дурацкая хохма, вдруг подлянка. Впрочем, подлянка еще возможна, она всегда возможна, сколько бы ты ни прошел с человеком.

– Зубы тебе менять надо, – после долгого молчания проговорил Выговский, глядя на дорогу.

– Это чем же тебе мои зубы не по нраву? – дернулся Здор, как от удара.

– Плохие зубы, старик, это...

– Ну?!

– Это плохо. От тебя зэком несет за километр.

– Поищи другого.

– Заткнись. Тебе люди не поверят, понял? С тобой дела никто не захочет иметь.

– Это почему же?!

– Потому что ты фиксатый.

– А у тебя все зубы на месте?

– Не все, – спокойно проговорил Выговский, все так же неотрывно глядя на дорогу. – Но этого никто не знает. Кроме меня. И еще, старик, открою одну тайну... Шарон Стоун не любит фиксатых. Их, честно говоря, никто не любит. Возвращаемся из Новороссийска – отведу тебя к одному мужику. Он за месяц с тобой разделается.

– Это в каком смысле?

– Вставит приличные зубы. Такие, что твоя Шарончиха ничего и не заподозрит. Она просто обалдеет от твоей улыбки.

– Сказал слепой – посмотрим, – буркнул Здор.

– И еще, старик... Забывай потихоньку свои зэковские прибаутки. Не потому, что они мне не нравятся. Я стерплю. Я все, что угодно, стерплю. Но мы затеваем дело, которое требует других слов. Лучше уж просто молчать, чем кидаться такими хохмами. Сказал слепой – посмотрим, сказал немой – расскажем... Не надо. Не обижайся, я говорю по делу.

– Молчать так молчать. – Здор дернул плечом, но видно было – обиделся. И, заметив это, Выговский примиряюще похлопал его по коленке.

– Оружие есть?

– Что?!

– Слушай, что ты все дергаешься? Что ты от каждого слова вздрагиваешь? Держи удар, старик. Держи удар. Какой-то ты пугливый. Всегда такой?

– Нет у меня оружия.

– Ни холодного, ни горячего?

– Монтировка вон под ногами. Хочешь, назови ее горячей, хочешь – холодной. Ты как хочешь назови... Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви, – нескладно пропел Здор и весело глянул на Выговского, давая понять, что не обижается. – А что, нужно оружие? Достанем.

– Не надо.

– Смотри, а то могу.

– Не надо, – повторил Выговский. – Хорошего не достанешь, а плохое нам не нужно.

– Почему хорошего не достану? – опять взвился Здор и заиграл тощеватыми своими желваками.

– Хорошее оружие – это значит чистое, немеченое, незапятнанное, не замешанное в кровавых делах, – медленно, терпеливо и негромко произнес Выговский. – Можешь такое достать? В заводской смазке?

– Подумать надо, – присмирел Здор.

– Думай, куме, думай. А погода и в самом деле летная, – задумчиво произнес Выговский. Приблизившись к лобовому стеклу, он всмотрелся в сероватое от летнего зноя небо. – Может, ты и прав, может, это проводы любви.

Слова эти показались Здору странными, но ответа не требовали, и он озадаченно промолчал. Не все говорил Выговский, отделывался какими-то намеками, уводившими мысли Здора в сторону опасную, непредсказуемую, но пока еще терпимую. И он решил потерпеть, тем более что не было сказано ничего такого, что его к чему-то обязывало.

Ошибался он, ошибался.

Не знал, что невинные слова затягивают в воронку непредсказуемости куда сильнее, нежели самые страшные, но открытые клятвы. Может быть, Выговский действительно был силен умом и духом, может, просто мозги пудрил, подбирал слова ловкие да лукавые, но получилось у него, получилось – мысли Здора шли теперь в нужном направлении.

А Новороссийск им не понравился, обоим не понравился. Каким-то пустоватым показался. Громадные проспекты больше напоминали пустыри, ветер гнал по улицам обрывки бумаг, пластмассовые стаканчики, целлофановые пакеты. Людей почти не было видно, будто попрятались они в ожидании очередного обстрела, будто до сих пор продолжались эти обстрелы и бомбежки. Памятники героического прошлого – облезлые, ржавые, с отвалившимися плитами – казались попросту жалкими, будто оставили их прежние цивилизации, будто оставили их народы, навсегда исчезнувшие с лица земли.