Не хотелось даже вмешиваться какими-то своими звуками в эту гармонию.

Но сделать это было необходимо, потому что с некоторых пор, вот уже год, наверно, я считал себя профессионалом и должен был выполнять свою работу добросовестно, качественно, надежно. И главное – необратимо.

Я склонился над Мясистым и чуть не отпрянул от неожиданности – он заговорил:

– Не надо, – сказал так сдавленно, будто кровь уже сочилась у него изо рта. – Прошу... Не надо. Я больше не буду, – произнес он совсем смешные, детские слова.

Мне даже стало жалко его.

– Надо, Федя, надо, – сказал я как можно мягче, участливее. – Тут уж от меня ничего не зависит... Сам знаешь, что надо.

– Прошу...

– Прощай, Федя... Или как там тебя...

Я поднес срез глушителя к его голове, стараясь, чтобы он оказался как раз между ухом и виском – в этом случае результат обычно получается наиболее удачным. Пули, пронзившие его, страшная боль парализовали большое тело, и он не мог пошевелиться. И сделать мне плохого тоже не мог – Мясистый упал на собственный пистолет и теперь высвободить руку из-под себя хоть и пытался, но не мог, не мог.

И, нащупав ту самую точку на его голове, я дважды нажал курок. Да, дважды. Все-таки чувство добросовестности никогда не оставляло меня.

Мясистый больше ни о чем меня не просил, и я мог уйти – не сидеть же мне над ним под дождем. Преодолевая себя, я обшарил Мясистого – ни одной бумажки, ни одного документа. Ну что ж, это грамотно. Только в наружном кармане пиджака я нашел несколько гривневых десяток. И снова засунул их ему в карман. Ничего мне от тебя, дорогой, не нужно. Пусть наши отношения останутся чистыми и бескорыстными...

Метрах в двадцати от девятнадцатого корпуса я давно уже приметил полузасыпанный колодец. Видимо, когда-то он использовался для стока воды или подводки кабелей... Но все это в прошлом, теперь в этот колодец потихоньку ссыпали мусор. Вот туда я и бросил свой пистолет. А сверху присыпал опавшими листьями, травой, подвернувшимся сушняком.

Дождь продолжал идти, и его шелест в ветвях акаций навевал состояние умиротворенности, внушал надежды на будущее, слабые, почти неосуществимые, но все-таки, но все-таки...

Подойдя к своему подъезду, я включил лампочку над крыльцом, потом лампочку, которая освещала длинную лестницу к моему номеру, потом вошел в номер, заперся на два оборота ключа и, не снимая с себя мокрой одежды, в чем был, рухнул на кровать лицом вниз. Но через некоторое время все-таки заставил себя встать, разделся, вытер мокрое лицо полотенцем. Открыв бутылку коньяка, выпил полстакана, но никакого результата не ощутил. Меня бил озноб, и я забрался сразу под два одеяла, под обычные солдатские одеяла и, кажется, начал потихоньку согреваться.

Последнее, о чем я успел подумать – да, опять мысль профессионала, – утром, когда начнется возня вокруг трупа, обязательно надо подойти и тоже там потолкаться. Для этого у меня два основания – я должен посмотреть на рисунок подошвы туфель Мясистого. А во-вторых, нужно там побывать, чтобы ни у кого в будущем не возникло желания спросить:

– А почему, дорогой, у тебя трава на туфлях? А почему на подошвах та же грязь, что и возле убитого? А почему вокруг жертвы отпечатки твоих туфель?

Ну, и так далее.

– Ладно, – сказал я не столько себе, сколько тому существу, которое в таких случаях всегда проявляет обо мне заботу, наставляет, как поступить, чтобы подобных вопросов не возникло ни в чьей бестолковой голове. – Ладно... Все понял. Утром я там обязательно побываю.

Из всех ребят разве только Гущин не изменился. Во всяком случае, никаких видимых перемен с ним вроде бы не произошло. Ходил он все в том же светлом костюме – брюки слегка выпирали на коленях, рукава пиджака, кажется, никогда и не распрямлялись. Рубашка была хотя и чистая, но воротник жеваный, застиранный, туфли тоже какие-то заношенные. Когда он шел по новороссийской улице, переходил из кабинета в кабинет в управлении порта, никто не мог заподозрить в нем миллионера, человека, который чуть ли не каждую неделю отправлял за море корабли с лесом, почти личные корабли, почти свои.

Видимо, опыт предыдущей жизни убедил его в том, что самое ценное качество – это все-таки неприметность, особенно в той деятельности, которой занимался он. Все у Гущина получалось, второй год получалось. Какой-то хиленький банк в Москве исправно переводил деньги на счета в других странах, в хороших странах, устойчивых во всех смыслах слова.

Кстати, и работа его была тоже какая-то невидимая – зайдет в один кабинет, потреплется, анекдот расскажет, перейдет в другой – выпьет с хозяином вина, иногда даже коньячком побалуется, похохочет и дальше пошел. Иногда из папочки бумажку вытащит, хозяин почти не глядя подписывает ее, и расстаются чрезвычайно друг другом довольные.