Да, я — это вспоминающая свобода, это настоящее время, рвущееся из плена, в котором его держит воспоминание о прошлом, воспоминание, пришедшее из прошлого, которое стремится найти себе место в том прошлом-настоящем, что подталкивает, грызёт и теснит моё будущее; и я — это свобода, внимание которой сосредоточено на зияющей пропасти — этой прародине, на воспоминаниях, пришедших из всего того, что теряется за пределами памяти и свойственно как особи, так и виду, донося до меня весть о тех, кого любил я или о тех, кто был любим кем бы то ни было еще, всех этих alter ego [65] , сосуществующих во временной протяженности в ожидании второго пришествия.

Но моим alter ego и мне самому, мне и моим сотоварищам пришлось вырваться из плена, в котором нас держит суровая и бодрящая действительность мироздания. Ведь мир — какая сенсация! — существует взаправду; более того, он есть — есть поистине. И это мне тоже известно, и в это я тоже верую неуклонно. Да и как бы я мог знать, что я — это то, что я есть, — не будь столь же истинным, что я сам, тот мир, который меня стесняет, подавляет и подстерегает!

* * *

Я верю, что воистину нахожусь в суровом, истинном, доподлинном мире — не менее доподлинном, чем перекладина моей детской кроватки, в которой я начинал постигать законы физики.

Res [66] — вещь, вещественно то, что есть, — подобно вещи, предмету, данному мне в самом надежном из всех пяти чувств — осязании. Вещественное — это то, что есть на самом деле, как на самом деле существую и я. Оно противопоставляется воспоминанию, воображению, мечте [67] , тем образам, что рождаются у меня в уме. Вещественному основополагающим образом противостоят мечта, химера, воображаемое. Именно это: способность — или неспособность — отделять восприятие от воспоминания, восприятие — от мечты (сновидения) — выявляет умственное здоровье, переход от здоровья к патологии психики.

Если верно то, что в первые годы детства мы заново пробегаем историю истоков, развитие всего рода человеческого во времени, то столь же верно и то, что очень рано мы познаем пределы возможностей нашего тела и мира, пределы бодрствующего сознания и сновидений. И основополагающим в этой суровой школе вещественности оказываются два обстоятельства: одно — это переход к прямохождению, другое же — совместная охота. «Достаточно напомнить, — лаконично отмечает Мирча Элиаде, — что прямохождение уже означает переход к этапу, более высокому, чем состояние приматов. Прямохождение возможно только при бодрствовании» [XXIII] . Наряду с трехмерным пространством, именно прямохождение дает осознание места, locus'a, который занимает мир, внешний по отношению к нам. «Именно прямохождение (насчитывающее три миллиона лет) организует пространство в структуру, непостижимую для до-человекообразных существ и включающую в себя четыре горизонтальных направления, если принимать за исходный этап центральную ось "верх" — "низ". Иными словами, пространство поддается организации вокруг человеческого тела как нечто простирающееся впереди, сзади, справа, слева, сверху и снизу. Этот изначальный опыт — ощущение своей "брошенности" посредине кажущегося безграничным пространства, этой таящей угрозу неизвестности — и служит основой для выработки всех способов определения своего местонахождения; ведь невозможно долго жить в состоянии головокружения, вызванного отсутствием такого определения». Особенно тогда, когда двуногому малышу с ничем не покрытой кожей грозит опасность, что его употребит в пищу какой-нибудь огромный, зубастый и когтистый хищник.

Из усилия, направленного на прямохождение, возникает отчетливое осознание действительности, а с ним — и возможность восполнить отсутствие когтей при помощи орудия, которое прежде всего представляет собой оружие: подобранный камень с острыми краями, предшествующий камню с краями заточенными, что происходит 1, 8 млн. лет назад… Маленькое существо, на которого охотятся, быстро приобретает навыки совместной охоты [XXIV] ; в соответствии с остроумным заголовком Эдгара Морена [68] , «дичь становится дикарем» [XXV] . И при воссоздании его пути по земле, содержащем воспоминание об опыте обогащающих контактов с действительностью, я уже на самых ранних этапах обнаруживаю совокупность проявлений священного начала, которые мы называем иерофаниями [69] , выступающим в качестве проявлений некоей высшей стороны действительности. Как не согласиться с прекрасными словами Мирчи Элиаде [XXVI] : «Посредством опыта соприкосновения со священным началом человеческий ум постиг различие между тем, что проявляется в качестве действительного, могущественного, богатого и значащего, — и тем, что лишено этих качеств, то есть беспорядочным и полным опасностей потоком вещей»! И далее: «Невозможно вообразить, как могло бы возникнуть сознание, не наделяя каким-то значением побуждения и данные опыта, получаемого человеком». Да, первой из всехданностей опыта оказывается, разумеется, опыт реальности вещей; да, сознание реального и значащего мира теснейшим образом связано с открытием священного начала». То есть: опыт прямохождения и охоты подкрепляется диалогом с чем-то потусторонним по отношению к видимой стороне вещей, наличие которого подтверждается здравым смыслом.

Я верю в действительность вещей и мира: я верую в ценность показания чувств. И это не просто тавтология. Существует склонность разувериться в их значимости. Нет ни одной системы цивилизации, которой в такой же степени, как нашей, было бы свойственно искушение отвергать ценность этих показаний, исходящих от того, что претендует на существование за пределами нашего разума.

В центре иудео-христианской традиции существовала защита от одной из наиболее тонко замаскированных опасностей, ставящих под угрозу, по мере нашего духовного развития, само равновесие жизни, общества и вторичной памяти — памяти культурной; эта защита — дыхание разума, осеняющего нашу колыбель благодаря приобретению дара речи и образованию пар нейтронов, что и делает нас человеком. Такую уверенность давала нам Книга [70] . Всё содержится в трех главах, в восьмидесяти первых стихах книги Бытия. Мир является истинным, потому что его создал Бог; истинны и показания чувств и разума, потому что Бог создал человека по образу и подобию Своему. Таков, поистине, единственный довод, который может служить обоснованием надежной теории познания. Чувства не могут лгать, потому что их, как и всё наше тело, Бог сформировал из праха земного и «вдунул в лице его [человека] дыхание жизни».

С другой стороны, иудео-христианская традиция всегда остерегала от сновидений. Со всей силой она провозглашает, что истинной и ужасной является смерть, что страдание — это страдание. «Не должен находиться у тебя… прорицатель, гадатель, … воплощающий мертвых. Ибо мерзок перед Господом всякий, делающий это…» (Втор 18: 10–12). Единственное кажущееся исключение из этого правила содержится в его подтверждении a contrario. [71] Когда, преступив непреложное повеление Господа, царь Саул, оказавшись в крайности, потребовал от Аэндорской колдуньи, чтобы она вывела из обители мертвых дух Самуилов, то Самуил напомнил ему о том, о чем возвещал еще будучи живым (I Цар 28: 4-19). Надо доверять показаниям чувств, всех чувств. И осязание — наименее подверженное галлюцинации из всех чувств. Прикосновением руки удостоверился Фома в воскресении Христа: «Подай перст свой сюда, и посмотри руки мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои» (Ин 20: 27). Бог подтверждает свое присутствие через свидетельство чувств. Невозможно выразить сильнее то, что свидетельство чувств подтверждает верховным Словом Творца.

Поставленные перед необходимостью остерегаться снов, опирающиеся главным образом на показания чувств — вот в каких условиях мы пребываем. Что же в ходе истории оказалось в состоянии поколебать эти прочные устои настолько, что им грозит полное разрушение?

Свидетельство чувств. Без него мы бессильны. Не впадая в заблуждение сенсуализма XVIII века, который явился законной реакцией на картезианский схематизм, следует всё же признать, что без чувств мы и бессильны, и несведущи. Вот отчего Иов, признавая правоту Господа, взывает к благороднейшему, если и не самому недежному из всех чувств, стремясь подчеркнуть свою безоговорочную убежденность: