К счастью, клирики были начеку. «Liber Pontificalis» и [143a] , точный список пап по годам, месяцам и дням, постепенно становится ориентиром и образцом. Господствует стремление к точной хронологии. Призывая около 1152 года Жерве, настоятеля Сен-Женери, написать краткий очерк истории Анжу, Робер де Ториньи просил его вначале указывать «имена, родословные, чередование» графов и «сколько лет правил каждый из них». Повсеместное использование христианского летоисчисления стало шагом вперед. Оставалось окончательно согласовать между собой сотни независимых серий. Среди усилий, заслуживающих наибольшего уважения, надо упомянуть труд, созданный между 1226 и 1227 годами одним каноником св. Мартина Турского: «Большую летопись Тура», «Chronicon Turonense Magnum», сопоставляющую список турских епископов со списком пап из «Liber Pontificalis». Конечно, Турская летопись решает не все проблемы, длительность какого-то понтификата не всегда указана точно; вы без труда можете представить себе колебания и остающиеся неточности. Ранульф Хигден жалуется, что в документах отсутствуют даты промежутков между царствованиями. Различия между королями-тёзками устанавливаются при помощи прозвищ: Karolus Maitellus, Karolus Magnus, Karolus Calvus, Karolus Simplexи [143b] — a потом и нумерации (не ранее xi столетия).

В начале XIV века ошибки и колебания заметно сократились. Критика делает успехи. Яков Ворагинский [144] , написавший в конце iii века «Золотую легенду», выражается по поводу мученичества одиннадцати тысяч дев в современно-критическом духе: «Согласно традиции, мученичество это произошло в году Господнем 238-ом. Но рассмотрение дат (ratio temporum) противоречит такому утверждению. Ведь в 238 году ни на Сицилии, ни в Константинополе не было королей, тогда как среди страстотерпцев в Кёльне называют королеву Сицилии и дочь короля Константинопольского. Мученичество 11 000 дев более вероятным образом могло произойти в пору нашествий гуннов и готов — например, в царствование императора Маркиана. правившего, как мы читаем в летописи, в 452 году» [LXII] .

При помощи этого крохотного экскурса в темные века я хотел напомнить о кропотливом, по большей части преданном забвению труде этих смиренных служителей церкви, неустанно связывавших порванные нити, воссоздавая основу и уток нашей памяти. Гуманисты XV и XVI веков, выдающиеся эрудиты XVII и XVIII столетий, виднейшие фигуры исторической науки в пору ее расцвета в XIX веке, критически настроенная позитивистская историография, представленная своими течениями, действовавшими как в прошлом веке, так и в нынешнем, мы — приверженцы количественного метода в истории, работающие в конце XX столетия, люди, которым пользоваться компьютером сподручнее, чем «Liber Pontificalis», — все мы сидим на плечах у этих тружеников, календарных дел мастеров, героев этой так называемой «великой ночи Средневековья». Мы наверняка сбились бы с пути, если бы его не освещал бросаемый ими бледный отсвет.

Само собой разумеется, мы больше не строим свои подсчеты на царствованиях; нам известно, что время человеческой истории намного длиннее. Я уже называл основные этапы: «до-история» — от 10 миллионов лет тому назад — до 45 000 г. до н. э.; предыстория, окружающая основополагающую эру неолита; зарождение письменности, описание природы языком математики, бурный расцвет машины, двигателя, ортезов мозга и генной инженерии составляют, в моих глазах, более эффективную периодизацию. В другом месте я уже высказывался о наиболее значительных поворотных пунктах [LXIII] , о ритмах, о восприятии упадка, о движении истории и о том, как оно воспринимается в этой части мира — во Франции [LXIV] . Но довольно выступать в роли историка! Хотя — такова моя профессия, а свою профессию, как я уже говорил вам, я люблю.

Но из этого краткого экскурса мне хочется извлечь практический урок. Завоевание ясного времени, времени обустроенного, привычного, обставленного, задерживающего информацию, которую оно размещает не в двухмерном пространстве, а во всей полноте пространства-времени, — такое завоевание стало результатом кропотливого, муравьиного труда нескольких тысячелетий, сравнимого с непрерывно создаваемой, распускаемой и вновь создаваемой, распускаемой и вновь производимой тканью Пенелопы, — результатом тишайшей, терпеливой, робкими шагами бредущей работы сотен тысяч людей, которые принесли свою жизнь в жертву выполнения этой функции — сохранения памяти.

Время истории — это время трудяги, которое пришлось вырвать у смерти, единственной, чьи раны на теле памяти никогда не заживают; благодаря этому времени мы прокладываем себе дорогу сквозь долгое культурное накопление, оплодотворившее первые годы нашего существования и непрестанно обогащающее нас в ходе всей нашей жизни.

Время истории похоже на время жизни. Это векторное время. Тщетно было бы замыкать историю в каких-то циклах. Как гласит Экклезиаст, «Что было, то и будет, и что делалось, то будет делаться» (Еккл 1: 9). Это верно для времен года, для людей, вечно бредущих одной и той же колеей; это неверно для историка [LXV] : «что было — того не будет».

И это истинное, поистине непредсказуемое время истории, что созидается и грызет грядущее, лежащее перед нами, является еще и временем природы. Законы, которые движут вещами и существами и дают возможность поместить «Вояджер-11» с погрешностью в 10 км. между двумя кольцами Сатурна, на расстоянии 1 500 000 000 км. от Земли, после траектории, растянувшейся на четыре года, не всеохватны.

Время природы и время людей оставляет между ячеями жесткой закономерности крошечную толику свободы, Щель для надежды. Да, поистине, тому, что было, не обязательно суждено повториться. Существует крошечная толика свободы, надежды. В том истинном и доподлинном времени, в котором я пребываю, наделенном, подобно мне и благодаря вторичному бытию, свободой и судьбой, я есмь— как есть оно. Мы существуем вместе — не сливаясь. В это я тоже верую неуклонно.

Наделенный смыслом мир, в котором смысл есть — вопреки а, возможно, и благодаря всему тому, что меня гнетет — и у моей жизни тоже, — вот о чем мне хотелось бы попытаться вам поведать. У мира есть смысл; по правде говоря, это — единственное, что мне по-настоящему хочется вам сказать.

Но в таком случае чего ради было так медлить, тратя драгоценное время на то, чтобы ломиться в открытые двери? Вы скажете мне: кто же по сути дела сомневается в своем существовании и в существовании мира, в котором мы пребываем? Уж, конечно, никто… Мне это известно, да и вам тоже, как и мне. А ведь напускное неведение по данному вопросу — это то, чем кичится немалая часть философствующих; среди них широк спектр тех, кто — от марксизма до атеистического экзистенциализма — еще недавно проповедовал философию Универсального Отрицания, с ее всеохватной нелепостью непостижимых провалов в памяти: марксизм забывает о личности, а ряд разновидностей экзистенциализма — о мире.