Офицер закричал. Немецкий матрос побежал на корму, наверное срывать флаг.

К борту подкатывают грузовики. Спрыгивают на землю солдаты СС, зацепляя автоматами за трап-тали, взбегают на пароход. Немецкие моряки исчезают. На судах хозяйничают эсэсовцы. Тускло поблескивают эмблемы на фуражках — череп и кости. Обращение совсем другое. Толчки, угрозы, крики.

— Халло, Ганс!

Краснорожий солдат неистово бьет прикладом автомата в дверь продуктовой кладовой. Замок соскакивает.

— Сюда! — орет краснорожий и обеими руками выбрасывает на палубу консервы, круги колбасы, пачки масла и сахара.

Как стадо зверей, устремляются к кладовке эсэсовцы. Подбирают продукты с палубы, засовывают их в карманы, вырывают друг у друга из рук, прокалывают штыками банки с молоком. И это хваленые, культурные, честные немцы? Не верится. Немцы ли это? Люди, с которыми нам приходилось часто встречаться, работать, решать вопросы выгрузки и погрузки наших судов, совсем не походили на них. Те были вежливые, доброжелательные, корректные. Но долго раздумывать над этим нам не дают.

Появляется офицер в высокой фуражке с хлыстиком в руках. Он что-то кричит солдатам. Они мигом разбегаются от кладовки и принимаются загонять моряков по каютам.

— Пять минут на сбор! Шнель! Шнель! Грязные свиньи!

Ко мне в каюту попадает молодой ефрейтор. Он тоже орет мне: «Шнель!» — и жадно наблюдает за тем, как я бросаю свои вещи в чехол из-под матраса.

Я все делаю машинально, не думая о том, что беру. Мне вообще не хочется собирать вещи. Я сую в мешок первое, что попадается на глаза: форменный костюм, бритву, кое-какое белье, большую фотографию жены, шелковый отрезик на платье. Я купил его в подарок. Гитлеровец останавливает мою руку.

— Момент! — он берет отрез и прячет его за пазуху. — Тебе он больше не понадобится. Вряд ли ты увидишь еще баб. Вайтер! [11]

Мне все равно. Пусть берет что хочет. Мысли мои далеко. Они в Ленинграде… Немец смотрит на часы.

— Все! — командует он. — Выходи!

На берегу уже выстроена почти вся наша команда. По трапу под охраной эсэсовцев спускаются моряки с «Хасана». Их строят отдельно. Где-то фырчат машины. Я оборачиваюсь. Позади стоят несколько грязных самосвалов. Наверное, для нас. Моряков еще раз пересчитывают, и главный конвоир орет:

— Марш!

Нас загоняют в самосвалы. Машины трогаются. Сиротливо хлопают двери на оставленных судах, ветер носит по палубам обрывки бумажек, смятые пачки «Беломора». Перевесившись через фальшборт, с любопытством глядит на отъезжающие машины эсэсовский часовой, оставленный на пароходе.

— Что же они с нами теперь сделают? — с тоской спрашивает меня наш кочегар Качалов. — Увидим ли когда-нибудь Ленинград?

Что я могу ему ответить? Я сам нахожусь в таком же смятении, но все же набираюсь сил, чтобы сказать:

— Наверное, увидим, Ваня.

Катятся машины по ровному асфальту, по красивым, обсаженным деревьями улицам. Прохожие останавливаются на тротуарах и провожают нас глазами. Разное выражение на лицах немцев. У многих хмурое, недовольное. Затеять войну с огромной Россией — что из этого выйдет? У других злорадное, веселое. Первые пленные уже взяты, фюрер обещал «блицкриг» — молниеносную войну, и скоро эти жители Штеттина поедут в Россию получать плодородные земли.

Еще несколько минут бешеной езды, и машины останавливаются у серого, мрачноватого здания. По виду какая-то казарма. Нас заводят внутрь, в большой спортивный зал — и вдруг неожиданность. Мы встречаемся с командами двух наших судов «Днестра» и «Волголеса», тоже захваченных в Штеттине. Рукопожатия, объятия, возгласы. Нас стало больше, и от этого мы стали сильнее. Первый обмен мнениями. Мы сидели в этом огромном спортивном зале прямо на полу, — о стульях и столах немцы не позаботились, — прижавшись друг к другу. Всем хотелось быть как-то поближе, объединиться в этот тяжелый для нас час. Делились продуктами, захваченными с судов, папиросами и всю ночь говорили…

Мы не понимали, как могло случиться, что за день до начала войны из Советского Союза в Германию все еще шли суда с хлебом. Неужели наши представители не сообщили правительству о том, что делается в немецких портах? Ведь это творилось ни день, ни два, а недели! Творилось открыто, нагло, без всякой маскировки. Мы во всем обвиняли наших представителей в Германии. Другого тогда мы предположить не могли.

— Я думаю, что наше правительство было убеждено, что войны с Германией не будет, а наши здесь прохлопали… — сказал, тяжело вздохнув, капитан «Днестра» Богданов. — Ну ладно, поздно сейчас об этом говорить. Хорошо, что на всех судах успели сжечь документы, хорошо, что ни на одном судне мы сами не спустили флага. Пусть знают, что мы им враги…

— Скверно то, — вмешался в разговор Балицкий, — что никто перед уходом из Союза не дал нам конкретных указаний, как действовать в таких случаях. Какое наше сейчас положение? Какие права интернированных? Откровенно говоря, я не очень хорошо знаю вопросы международного права…

— Да их никто не знает как следует. Это компетенция юристов, — сказал кто-то.

— Надо поискать в книгах. Ребята, у кого есть книги? Справочники какие-нибудь?

Оказалось, что все захватили с собой книги. Белье забыли, а книги взяли. Образовалась целая библиотека. Света в зале не было. Поэтому решили заняться морским правом утром.