Дорогу коричневым батальонам!

Дорогу штурмовикам!

И ее сознание пронзила мысль, что эти безмолвные духи, марширующие на экране дождя, не только прошлое Берлина, но и его настоящее.

И она вслух так громко вскрикнула «нет!», что шофер, обернувшись, спросил:

— Вам нехорошо, мадам?

Она отрицательно покачала головой, но его глаза следили за ней в зеркальце, словно он ей не поверил.

Остановив машину, он с любопытством взглянул на нее. Женщины с продовольственными сумками, стоявшие на углу у дверей магазинчика, прервали горячие споры по поводу высоких цен на овощи и, как ей показалось, подозрительно и враждебно посмотрели на нее.

— Вы подождете меня или хотите, чтобы я рассчиталась с вами? — спросила она.

— Смотря куда вы идете и надолго ли.

— Я вернусь примерно через полчаса, а иду вот в тот дом. — Она указала в сторону пустыря, где сорняки были теперь прибиты дождем.

Он вытянул губы.

— Я подожду. — Затем недоверчиво спросил: — Там ваши друзья?

— Да.

Он удивленно посмотрел ей вслед. И когда она вышла на тропинку, он выскочил из машины и пошел за ней.

— Я буду в кафе, на случай если понадоблюсь, — громко сказал он. И потише добавил: — Скажите вашим друзьям, чтобы они поставили на окна крепкие жалюзи или выбирались отсюда поскорее.

Из-под форменной фуражки на нее смотрели умные и проницательные глаза.

— Благодарю.

Перед узеньким домиком, который в прошлый раз казался таким веселым, она замерла от ужаса. Черная свастика распростерлась во всю дверь, а под ней надпись: «Juden, raus!» [31] Цветочный ящик висел криво, и увядшие растения валялись на земле. Окно было разбито и заколочено изнутри доской.

Она робко постучалась, на стук никто не вышел. Она постучала сильнее. Секунды тянулись, и от страха сердце забилось учащенно.

— Кто там? — осторожно спросила Брунгильда.

Открыв дверь, она удивленно взглянула на Джой. И, встретив ее испуганный взгляд, ответила горькой улыбкой и увела ее в дом.

В гостиной с заколоченным окном Джой устало опустилась на стул, и бессонная ночь дала себя знать.

— Я пришла попрощаться, — сказала она.

— Ведь вы собирались уехать после рождества?

— Да, собиралась, но…

— Выпейте чашку кофе, — прервала ее Брунгильда. — Вы совсем больны.

— Я чувствую себя хорошо… — Она с благодарностью взяла чашку.

— Стало быть, вы едете раньше, чем предполагали? — Брунгильда внимательно вглядывалась в ее лицо, словно хотела проникнуть в истинную причину этого прощального визита.

— Еду в Лондон оперировать гланды Энн, — начала она. И вдруг, почувствовав всю нелепость своих уловок, выпалила:

— Я уезжаю. Вчера ночью я узнала правду о семье моего мужа. Он мне все налгал, когда мы поженились.

— So?

— Я знаю всю правду, я не могу больше жить в этой семье. Теперь я понимаю, почему так расстроился ваш отец, когда я назвала фамилию Стивена. Но прежде чем уехать, я должна вас спросить, почему вы так ненавидите фон Мюллеров?

Брунгильда помедлила.

— Разве это теперь имеет значение?

— Больше чем когда-либо. Вы, конечно, понимаете, что я должна знать все.

Брунгильда молча закуривала сигарету. Ее лицо с опущенными тяжелыми веками напоминало маску. Когда она посмотрела на Джой, в ее мрачных карих глазах было прежнее неумолимое выражение.

— Я была на принудительных работах в Освенциме на фабрике вашего свекра. Я и тысячи таких, как я, от которых и следа не осталось, помогали семье вашего мужа богатеть. Десятки тысяч мужчин и женщин таких, как я, своими руками строили все новые и новые фабрики, которыми сейчас владеет семья фон Мюллеров. Я работала при перестройке дома, в котором вы сейчас живете, помогала приобретать автомобили, на которых вы разъезжаете. Теперь вы, быть может, поймете, почему отец, услышав эту фамилию, пришел в невменяемое состояние. Слишком страшные воспоминания связаны у старика с этой фамилией. Вот почему ваши подарки были оскорблением для меня.

— Но ведь фон Мюллеры уже владели фабрикой, когда началась война?

— О нет! Освенцим находился в Польше. Ваш свекор, как и Крупп и Сименс, строили там фабрики с целью использовать даровую рабочую силу, поступающую неистощимым потоком из всех оккупированных стран. Фабрика фон Мюллеров уступала по мощности заводам Круппа. Но и пяти тысяч рабов было достаточно, чтобы обеспечить Фон Мюллерам высокий доход, позволивший им построить новые первоклассные заводы, которые они, конечно, с гордостью вам показывали. Достаточно, чтобы ваш свекор стал в ряды крупных дельцов, тех, кто определяет политику нашего правительства, достаточно, чтобы ввести в правительство такого преступника, как ваш шурин. Мы, бедные, жалкие рабы, и представить себе не могли, что наш труд оказался столь эффективным и прибыльным!

Наступило молчание.

— Итак, вы уезжаете?

— Да.

— Вместе с мужем?

— Не знаю еще. Вот поэтому-то мне и нужно было увидеть вас. Прошлой ночью он сказал мне, что всегда был против нацизма, как и его мать и дед. Он бежал, потому что его приговорили к расстрелу за отказ закопать в землю живыми чешских партизан.

— Сколько ему было тогда лет?

— Шестнадцать.

— И все эти годы он был хорошим человеком?

— Лучшего человека я не знала за эти десять лет.

— Зачем же он вернулся?