Шмуэль бросился за ней помогать. Крестьяне с благоговением ожидали на месте. На горке зажглись два маленьких огонька. Слепой лес вдруг прозрел, в нем явились два живых глаза. Деревья в лесу молча дивились на еврейку в платочке, которая в этот миг стояла среди них, прикрывала руками свечки и тихо плакала.

Поразительная вещь: как ни печально и как ни странно было все, что происходило в этот день, мне показалось, что в тот момент, как в лесу зажглись два маленьких огонька, лес наполнился святостью и в одном из укромных уголков его, где-то в издавна спрятанном храме, открылись маленькие врата милосердия и выглянул оттуда добрый ангел. Два огонька показались мне двумя золотыми точками, венчающими конец молитвенного стиха на краю горизонта: до сих пор — будни, отсюда — суббота и праздник. Охватившая нас всех скорбь, как будто чуть-чуть отступила и осенилась святостью. Казалось, даже крестьяне почувствовали это, и когда они вместе с лошадьми и подводами снова двинулись в путь, их шествие по сумеречному лесу словно озарилось каким-то неведомым светом, и их «гей! гей!», понукавшее усталых лошадей, звучало добрее и милосерднее, будто скорбь этих мгновений окропила и их, смягчив сердце и голос.

Помолившись над свечами, мать уже не захотела сесть на подводу, а пошла пешком по краю дороги. Шмуэль и папа молча шагали по обе стороны от нее. Дети, по совету отца, перешли с подвод в нашу бричку, и Степе было приказано везти их в местечко, не дожидаясь подвод. Очень скоро подводы, силуэты идущих рядом людей и лес остались позади. Я еще раз оглянулся на холмик в лесу: два огонька мелькнули на миг и тотчас скрылись. «Потухли», — подумал я с испугом, и мне стало жаль леса, который снова ослеп и погрузился во мрак. Врата милосердия распахнулись на миг и снова закрылись, добрый ангел спрятался, все кругом замерло.

Повозка между тем выехала из лесу, и круглая луна, неожиданно, как из-под земли, выскользнувшая нам навстречу, смотрела на нас своим полным ликом, изумленно спрашивая: кто это едет здесь в такой час?

Мы все съежились в повозке и сидели молча. На душе было пусто. Холод, темнота, обида, стыд. Как мы приедем в местечко в такое время?

А местечко быстро бежит нам навстречу, издали мигает нам в вечернем сумраке множеством огоньков, праздничных огоньков, которые говорят о мирных домах, о чистых и сияющих комнатах, о столах с белыми скатертями, уставленных всякими яствами, о сияющих подушках, о вине, алеющем в бокалах из дорогого стекла, о сверкающих вилках и ложках, о новых одеждах и нарядах, о праздничном настроении, о просветленных лицах…

Из всех евреев мира, может быть, только мы одни в этот час находимся в дороге.

Я взглянул на небо. И оно в эту ночь принарядилось в самую свою синюю синеву и рассыпало по ней все свои украшения — звезды большие, малые и совсем малюсенькие… То тут, то там наползают на них серебряные цепочки легких облаков, едва заметных, воздушных, оттеняющих легким кружевом густой бархат праздничной синевы. Вот они обступают пасхальное серебряное блюдо — луну — и осторожно снимают с него белоснежную салфетку, облачную кисею, обнажая его во всем великолепии.

С лунным светом излучается тихая скорбь и наполняет сердце отчаянием. Что-то сдавливает горло, слезы навертываются на глаза. И вдруг нам становится понятно все, что с нами случилось, — и льются слезы. Сперва мы плачем тихо, каждый про себя, потом громко, в голос — все четверо вместе.

Мы плачем, а бричка бежит, бежит.

Когда мы добрались до местечка, луна уже стояла в зените. По предложению брата Мойше, бричка ехала впереди, а мы слезли и шли пешком, сбоку, во мраке, стараясь укрыться, как воры, в тени заборов и домов. Предосторожность эта, правда, была излишней, потому что на улицах не было ни одной живой души: все еще были в синагоге. До постоялого двора мы дошли в полном одиночестве.

Спустя еще четверть часа прибыли на постоялый двор подводы. В эту минуту все вышли из синагоги, и проходившие мимо евреи в праздничных нарядах с изумлением смотрели на три груженых воза, остановившиеся у корчмы Мойше-Аарона, на кусочки мацы, осыпавшиеся с одного из них в лунном свете.

В эту ночь, — закончил рассказчик свой рассказ, — я в первый раз вместе со всей семьей провел седер за чужим столом, за столом корчмаря Мойше-Аарона — добрая ему память. Этот добрый человек всех нас оставил у себя, не дал разлучиться. Более того, желая порадовать моих родителей, он почтил меня «четырьмя вопросами». [17]

— А труба? — раздался вдруг голос маленького мальчика, присутствия которого за столом никто раньше не замечал. Все посмотрели на ребенка, и он покраснел. Гость улыбнулся и ответил:

— Труба? Через две недели, когда кончился отпуск, брат вернулся с ней на службу, и мне больше не удалось услышать ее голоса. Все это время она провалялась под кроватью в корчме, куда ее в футляре запихнули вместе с остальными вещами. Она не посмела вылезти оттуда и подать голос. Ей было стыдно.