Шрифт:
Нет! Последнего не должно и не может быть!
Надо скорее узнать точно: в чем дело?
Вот особый конверт, рука Дибича.
Быстро пробежал глазами цесаревич его письмо.
Так и есть. Александр до последней минуты ни слова не сказал о завещании, умер молчаливым и загадочным, как и жил.
Вот в чем разгадка этой неожиданной надписи на пакете!
В меньшем, внутреннем пакете тоже лежало несколько отдельных листов большого и почтового формата.
Первым кинулся в глаза короткий официальный документ.
Он гласил:
"Его императорскому величеству
Начальника главного штаба
Рапорт:
С сердечным прискорбием имею долг донести вашему императорскому величеству, что Всевышнему угодно было прекратить дни всеавгустейшего нашего государя императора Александра Павловича сего ноября, 19-го дня, в 10 часов и 50 минут по полуночи здесь, в городе Таганроге.
Имею счастье представить при сем акт за подписанием находившихся при сем бедственном случае генерал-адъютантов и лейбмедиков.
Генерал-адъютант Дибич.
Таганрог, Ноября, 19 дня
1825 г. № 1".
Тут же находился "Акт о кончине императора Александра" на русском языке и перевод его на французский, где день за днем описывался ход смертельного недуга и момент кончины. Документ скрепляли подписи следующих лиц: двух членов государственного совета, генерала от инфантерии, генерал-адъютанта, князя Петра Волконского и барона Ивана Дибича, третьего генерал-адъютанта Александра Чернышева, лейб-медиков: баронета Виллье, тайного советника, и Конрада Стофрегена, действительного статского советника.
Два особых письма на французском языке за No№ 2 и 3 находились при этих официальных актах.
В первом стояло:
"Государь!
Долг мой повелевает мне сообщить вашему и. величеству самую раздирающую душу весть.
Недуг его величества, нашего августейшего государя, об ужасном ходе и усилении которого ваше величество могли знать по моим письмам к генералу Куруте, — похитил у вашего императорского величества столь же нежного, как и любимого брата, а у нас — обожаемого повелителя, который дарил счастье и славу.
После письма моего, отправленного вчера генералу Куруте, и без того безнадежное положение августейшего больного стало ужасно тяжким, особенно после полуночи, и в 10 часов 50 минут утра Всемогущий призвал его к иной, лучшей жизни, где он вкусит награду за счастье, дарованное миллионам людей!
Ее величество императрица Елизавета имела некоторое утешение в том, что с трогательной преданностью всю себя отдала неусыпной заботе о ее августейшем супруге, и вознаграждена была за это нежнейшей признательностью, проявлять которую государь не переставал и в последние предсмертные часы, когда уже лишился слова и только изредка мог раскрывать глаза.
Здоровье ее величества устояло против всех таких жестоких испытаний и ныне императрица уже выстояла две заупокойные службы при усопшем.
В память обожаемого повелителя, неизменного благодетеля моего, коему я обязан всем, что я представляю из себя, — приношу клятву на верность вашему императорскому величеству. Смею надеяться, что мои личные чувства известны вашему величеству так же, как моя преданность и признательность, и хотел бы ныне, когда новый священный долг возложен на меня, — иметь возможность доказать вам, государь, всю мою верность и полное повиновение, с коими имею счастье пребывать, государь,
вашего императорского величества
нижайший и верноподданнейший
Ив. барон Дибич".
Второе письмо, тоже французское, более пространное, делового рода, касалось порядка печальных церемоний у трупа. Затем Дибич сообщал, что послал генерала Потапова с печальной вестью в Петербург, к императрице-матери.
Писал о бумагах, находящихся при покойном, которые опечатаны до дальнейших распоряжений и прочее.
Ни о каком завещании или предсмертном распоряжении Александра относительно трона ни звука, ни строки.
Пока Константин жадно пробегал глазами по строкам этих писем и актов, боль в затылке росла и стала нестерпимой. Он дочитал последнюю строку, положил листок и сделал движение, чтобы пойти облить голову холодной водой, что иногда помогало, но сразу вспомнил, что не сделал самого главного: не сотворил молитвы за душу усопшего горячо любимого брата…
Едва эта мысль пронизала мозг, жгучая скорбь сразу залила его, слезы потоком хлынули, пока дрожащие губы шептали:
— Упокой, Господи, душу раба Твоего Александра во царствии Твоем…
И так, закрыв лицо руками, суровый на вид, но чувствительный и склонный к слезам, цесаревич долго стоял и рыдал беззвучно, весь колыхаясь от сдавленных рыданий, как большое, лишенное листвы дерево вздрагивает под напором порывистого зимнего ветра.
В этих слезах получила исход неосознанная до сих пор тревога и мука души, так же как и физическая боль, от которой затылок и темя, казалось, готовы были дать трещину.
Теперь боль значительно ослабела и, не прибегая к душу, Константин вернулся к столу и позвонил.
— Куруту и Кривцова ко мне!.. Но раньше скажите брату, что я прошу сейчас же пожаловать ко мне… по важному делу.
Камердинер, вошедший на звонок, растерянно поклонился, как будто догадался, какое это дело, и ушел.
Константин снова опустился в кресло у стола, хотел вторично проглядеть бумаги, письма, но слезы сначала затуманили взгляд, а потом снова хлынули потоком.
— Что такое? Что случилось? Неужели?..
Михаил, почти вбежавший к брату, не досказал своего вопроса.
Молча протянул ему Константин рапорт Дибича и другие листы и письма.
Только успел прочесть первую фразу Михаил, как выронил лист на стол, у которого стоял, и залился слезами, повторяя:
— Умер… умер! Что же теперь будет?.. Умер…
Он протянул безотчетно руку старшему брату, как бы ища в нем помощи и поддержки. Тот принял руку, они упали на грудь друг другу и несколько мгновений стояли так, в тесном объятии, обливаясь слезами.