«Давит» сердце, когда проснулся, но не хотел принимать нитроглицерин — психологическая привычка: вроде стрельбы из пушки по воробьям.

Врач сказал, что плавать больше не буду никогда. Х… ему!

Всю ночь — о мгновенной ненависти к человеку, который издает ртом какие-либо звуки, кроме слов, — чавкает, смачно жует. После того, как стало плохо с зубами — ненависть к смачно кусающим и хрумкающим яблоком, например.

У Ксении Константиновны (лечащий врач. — Т. А.) лежала в старом корпусе А. А. Ахматова с третьим инфарктом. Ухаживала за ней внучка Аня. Приехал швед-диссертант. Врач его не пропустила. Сделали генеральную приборку, пропылесосили утром за карнизами. А когда швед к А. А. прорвался, то этот карниз на него нормально упал. Потом швед в газетах заявил, что Ахматова лежит в больнице для бедных. Глав. врач была хорошая, и все обошлось. Мораль: не ругай советскую власть.

Сегодня снился неизвестный юноша-иностранец и его гениальная живопись — пейзажи арки Новой Голландии, портрет его возлюбленной. Она прекрасно написана, и, когда он повернулся к портрету спиной, она обняла меня за шею. У юноши замечательная библиотека, и я взял том «Воспоминаний о Ландау». Потом этот юноша превратился в Олега Даля.

У Амосова: «Не надо бояться последнего момента жизни. Природа мудро позаботилась о нас: чувства отключаются раньше смерти».

Снилась лошадь, которую мне оставил художник Новиков (так его называли инвалиды, которые у рынка стоят и просят, чтобы я не давал ему трояк на водку). Художник оставил мне лошадь и всю сбрую под седло. Жалуется на комбикорма и сено. Лошадь стоит в сарае. Лето. Я про нее забыл и вдруг мысль: она же голодная! Ворую душистое сено. Седлаю ее. Приходит брат Олег, но помочь ничем не может. Сперва кормить или поить? Добрая лошадь, умная. Седлая, залезаю — едет послушно. Еду на базар, где покупаю ей корм. Леса, поля, уклон, пускаю ее рысью — трясет, но держусь в седле! Вдруг — бряк, и я на земле. Лошадь стоит рядом. Совсем не больно с лошади падать. Приехали на хутор, кормлю и пою лошадь — она все терпит и явно довольна жизнью!

С вчерашнего дня отменили обезболивающие уколы — начал опять курить, вот тебе и «способность к длительным напряжениям»!

Секретарь нужен, чтобы закончить «Никто пути пройденного у нас не отберет».

У Амосова подзаголовок: «Дневник с воспоминаниями и отступлениями».

Лет 15 назад я прочитал первую книгу Амосова и — редкий случай — написал ему письмо с восторгами. Он не ответил. Писал на издательство. Где-то должна быть копия.

Комар летает!!!

За всю жизнь я лежал в госпиталях раз пять. Палатные мои соплаватели там оказывались отличными ребятами. Был даже один морской летчик, который умел поднимать и опускать кровяное давление на любые нужные ему степени по собственному желанию, чем приводил лекарей в полное недоумение: то летун гипертоник, то гипотоник, то все у него по нулям, то есть в норме.

Из окна нашей палаты в военно-морском госпитале виден был старинный флигель — урологическое отделение. Флигелек (вероятно, еще с петровских времен) венчала башенка, похожая на астрономическую обсерваторию, и женские головы в глубоких нишах. От голов попахивало чем-то древнегреческим. Низкие окна первого этажа были забраны решетками, а в окнах третьего этажа уже начинали появляться в хорошие дни — весна была — хулиганистые фигуры военно-морских больных — они ловили мартовское солнышко синими пижамами и бледными физиономиями.

Иногда садился с нами курить на лестничной площадке отец умирающего матросика. Матросика привезли аж с Дальнего Востока, с Амурской флотилии. У него была никому не известная болезнь. Внешне она проявлялась в чудовищной водянке. Отцу сказали, что морячок обречен, и он часто повторял, что хочет скорейшей его смерти. Сам приехал к сыну по вызову из глухих мест предгорий Урала, где работал на трелевке леса. Звали его Михаил Васильевич. Отношение Михаила Васильевича к смерти было вполне философским, то есть спокойным, уважительным, бесстрашным, покорным — именно как бывает у настоящих высоких философов или у так называемых «простых людей» — людей труда и мирной жизни. Иногда мы посылали его за коньяком. Себе он покупал портвейн. День проходил за днем, а сын не умирал. В девятнадцать лет организм сопротивлялся неизбежному с неожиданным для него упорством.

Сон с лошадью: внутренняя тема — настороженное, но примирение с братом.

Был Коля П. Утром брал в морге тетку жены. Она жила на Красной улице и помнила, как мы с Олегом гогочками ходили по каналу Круштейна в коротких штанишках. Удивительно плохим психологом была мать, если одевала нас в эти штанишки и беретики. Лупили нас в каждом проходном дворе нормальные пацаны.

Коля: «Могу устроить любое кладбище».

Старшая сестра узнала меня:

— Я никогда так не хохотала, когда вас читала. А вот вы живой!

— Полуживой.

— Так все и должно было быть! — отвечает.

Врач мне:

— Вы мнительный?

— Нет не мнительных людей, доктор.

— Но ведь вы у себя женских заболеваний еще не обнаружили?

— Нет…

— Ну и хорошо.

Самое ужасное здесь: не слышно нормальной речи. Как говорят оболваненные рабы! «Колоритная каша» — это калорийная каша.

— Что такое фарисейство — циничная политика США?

— Ну, наверное, был плохой царь Фарисей. Вы сами так объясняли.

(Это я объяснял про царя Ирода).

Никто не знает, что такое Рождество. Что такое Пасха — это уже запредельно. Спрашивают: «А вы откуда знаете?»

Вчера был фильм с Олегом Далем — о блокаде, он играл балетмейстера. Нельзя волноваться — сразу болит сердце.

Снились собственные похороны. Глядел на собственный крест — хороший был крест, но на торцовых окончаниях — нелепые штемпели, как на казенном больничном белье. Главное ощущение — все не так уж и страшно, если… если это мероприятие не слишком уж затягивается.