Но вернёмся к нашему рассуждению о детях. Итак, наш отец рассматривает сына как (возможного и желательного) продолжателя своего дела, а это последнее — как проекцию собственного бессмертия. Женское существо не в меньшей степени, чем мужчина, стремится преодолеть собственную смерть. Однако в силу самых разных причин для женщины не остаётся ничего, кроме деторождения. И здесь, казалось бы, базовые, психологические «интересы» мужчины и женщины совпадают. Однако на практике чаще всего они оказываются на каком-то уровне взаимоисключающими.

Отношение матери и отца к ребёнку весьма различно — при условии, конечно, что отец — не патологическая «тряпка» (такие, увы, не редкость). И если мужчина сосредоточен на том, чем станет его сын как личность, то мать менее всего помышляет о каких-то ещё отцовских делах и всяких там бессмертиях и продолжениях. Для неё главное — чтобы у ребёнка «всё было хорошо».

Итак, расставим точки над «i»: мужчина нуждается в наследнике как продолжателе дела его жизни; женщина же заботится о наследовании её материальных накоплений. Собственно, это ещё не есть как-то там плохо, или, допустим, вредно. Эволюционно как-то даже выгодно, что мужчина и женщина в этом смысле не повторяют, но дополняют друг друга. Однако весь этот «расклад» мы должны понимать. Именно мы.

И ещё одно. Женщина заботится о том, чтобы ребёнок её вёл счастливое, спокойное, обеспеченное и беспроблемное существование. Иными словами, чтобы он был как бы… женщиной. Именно так стремится она построить свою семейную жизнь; ради этого готова даже заставить мужа изменить своему делу, изменить самому себе. И, что ни говори, женщине это зачастую удаётся — по собственному опыту знаю.

Однако вернёмся к проблеме «невесты» и подразумеваемой под этим способом взаимоотношения человека и Бога. Мой любимый автор, Андрюша Кураев в великолепной работе «Женщина в Церкви», убедительно доказывая, что христианство не есть система запретов, пишет: «Место аскетических запретов в христианской жизни можно сравнить с той ролью, которую играют в рождении ребенка правила безопасности, которым должна следовать беременная женщина. Да, у женщины, что носит под сердцем ребеночка, есть ограничения: она не должна в это время употреблять алкоголь, и будет лучше, если она не будет курить и не станет поднимать тяжести. Но если некая девушка решит, что эти правила и есть сам путь к рождению ребенка, то ее ждет разочарование. Если она не будет ни пить, ни курить, ни поднимать тяжести — это не значит, что в силу этого воздержания она через девять месяцев такой аскезы родит ребенка. Само по себе воздержание от водки ребенка ей не даст. Нужен супруг. Также воздержание от водки и от грехов само по себе не даст человеку Христа. Для этого нужно нечто совершенно иное: Сам Христос» .

Обратим внимание: при таком подходе неявно предполагается, что человек, его душа — это как бы почва, на которую должны пасть семена христианства. То есть человек оказывается особью одного пола, а Христос — другого; между ними происходит своего рода «брачное воссоединение». Самое мышление христианства оказывается тем самым ввергнуто в пучину пост-грехопаденческого видения мира и существующих отношений.

В эдеме Бог создаёт человека «из», Он не «оплодотворяет» землю или что-то там ещё. Жена Адама также создаётся из его ребра, путём, который условно стоит именовать «клонированием». Сын Божий также рождается путём непорочного зачатия. Кажется, выстраивая логику этого «архетипа развития до-грехопадения», нетрудно убедится, что никакими «браками» и «невестами» тут не пахнет. Сам же Кураев пишет: «Библия представляет… осмысление базовых событий человеческой истории… Это рассказ о том, что должен знать о себе самом каждый человек. Это сборник архетипов» (op. cit.) Ну так и использовал бы в своей логике «архетип клонирования», а не «брачного совокупления»! Говорил бы о духовном наследовании, о сыновней ответственности, об отношении к Христу как о неком продолжении, а не о семенах и браке! Нетрудно же догадаться, что там, где начинаются рассуждения о «семенах и почве» мы возвращаемся в языческое мировосприятие. А если точнее, то в женское. А если женщина, в силу своей упёртости не готова понять и принять христианскую идею непорочного зачатия — то и бабское.

Да, Иисус Христос также использовал этот образ семян. Но только в одной притче (Мф. 13, 4), и демонстрируя, как житейские заботы могут заглушить рост таких «семян».

То же самое касается и идеи спасения. Это трусливая женская натура выбрала из всего христианского учения лишь то, что эмоционально было ей ближе — провозвестие о воскрешении в другом, лучшем мире (что весьма эффективно успокаивало бабский страх перед смертью). Да ещё и воспроизведение себе подобных — это удовлетворяло животную потребность в продолжении рода, опять-таки вытекающую из этого страха. После чего христианство полностью переключилось на проблемы личного спасения и слепого размножения.

Это развязало войну всех против всех, bellum omnes contra omnes. Христиане, так и не начав заниматься делом, начали выяснять, у кого из них вера «круче» и благодатнее, то есть более «спасительна». Выбрав из целостной картины мира именно этот жалкий фрагмент (наличие Божией благодати и момент персонального спасения), христианство само утратило целостность, оно оказалось фрагментированным. Христиане атомизировались. Они распались на мелкие переругивающиеся кучки, собранные не «во имя Моё», но во имя спасения, которое в действительности и стало «богом» христиан.

Да, чёрт подери. Христиане поклоняются не Богу-Творцу Вселенной, вложившего в сотворённое Им определённый смысл и вполне конкретные цели. То есть на словах этот момент безусловно ими признаётся. Однако мышление христиан не доходит до бердяевской идеи о том, что человек призван к творчеству, что образ Божий в нас — это в первую очередь творческая способность, и что творчество и есть продолжение миротворения.

Вместо всего этого христиане поклоняются Богу-Спасителю. Мир, который был сотворён со вполне определённой целью, стал рассматриваться нашими героями как своего рода «трамплин» в Царствие Небесное. Соответственно, и Творец этого мира стал восприниматься как послушный агент, механически обслуживающий процесс такого «прыжка». Реальный мир стал неинтересен для исторического христианства, ведь он должен «сгореть». Христиане зажили в виртуальном мире собственного спасения. И, вместе с этим стало невозможно творчество и неактуальны всякие позитивные знания об этом мире. Все науки, да и сам человеческий разум были объявлены «падшими». А угадайте, зачем ещё в раю приводил Бог Адаму зверей? А угадайте, в чём истинный смысл притчи о неверном управителе? И о чём была самая последняя молитва Иисуса Христа на Елеонской горе? «Да будут они (ученики) едины, и да познает Меня мир». Типа: если они рассорятся, то мир и не познает Его вовсе. Познает, например, что-то другое…

Нельзя не заметить, что со временем в христианстве воцарилось классически-бабское понимание благодати: как некоей (единственно) спасительной силы, передаваемой подобно электрическому току правильным людям при правильных действиях. Вообще, всё это отдаёт то ли магией, то ли дремучим антропоморфизмом. Этот взгляд неверен не только потому, что напрочь отсекает тех, до кого не дотянулась «электропроводка». Это понимание в корне неверно, так как, во-первых, судить о том, у кого есть благодать, а у кого — нет, может только Бог. Он, по своей милости, может послать её кому угодно, и не нам размышлять об этом. Во-вторых, с этим пониманием расходится фраза Христа: «Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них» (Мф., 18, 20).