Шрифт:
– Квахери, – произнес я в свою очередь.
Морак ждал, что будет делать старик. Старик посмотрел мне прямо в глаза. Разумеется, я не был ровней ему. В моих жилах текла другая кровь, а под луной просто не мог родиться человек, который стоил бы масая. Но я был белым, я был на этой земле чужестранцем. А значит, можно было проявить ко мне вежливость, не унизив собственного достоинства.
– Квахери, – произнес старик с высокомерной благосклонностью в голосе.
– Квахери, – произнес моранбезучастным голосом с безучастным выражением лица.
Старый масаи держался так же прямо, как его длинное копье, которое он вонзил перед собой отрывистым движением руки.
А моранопирался на свое оружие обеими руками. Но поскольку он по-прежнему прижимал его сбоку к туловищу, торс его и шея томно изогнулись. Очевидно, он хотел дать понять, что, когда даже старый вождь масаев вынужден проявлять вежливость, он со своей шевелюрой имеет право и даже обязан вести себя вызывающе. А может быть, просто инстинкт ему подсказывал, что такая его поза лучше, чем какая-либо другая подходит его удивительной красоте.
При взгляде на юное тело эфеба и атлета, на котором блестящая черная кожа обтягивала длинные, тонкие, изящные, но необыкновенно сильные мышцы, было ясно, что такой вот небрежный, легкий изгиб как нельзя лучше выявляет мягкую мощь этого безукоризненно сложенного тела. Что же касается лица, покоившегося на полусогнутой обнаженной черной руке, и, казалось, освещенного изнутри золотыми отблесками, то благодаря крупным пунцовым губам, прямому жесткому носу, большим, блестящим от истомы и горящим от ярости глазам, благодаря, наконец, венчающей его массе расплавленного красного металла, оно сочетало в себе жестокость маски с какой-то сонной нежностью.
Подобной блистательной красоте в самой счастливой фазе ее расцвета все позволялось и все принадлежало. Моранпредоставлял восхищаться им, столь же невинный, изысканный и свирепый, как черная пантера, которая, потягиваясь на солнце, обнажает когти своих бархатистых беспощадных лап. Что можно требовать еще от жизни?
– Как его зовут? – обратился я к старику через Бого.
Моранне соизволил ответить. Но старик сказал вместо него:
– Ориунга.
И добавил:
– А меня зовут Ол Калу.
Потом он задал мне короткий вопрос и Бого перевел:
– Он хочет знать, зачем вы приехали сюда.
– Из-за зверей.
Ол Калу опять что-то сказал.
– Он не понимает, – сказал Бого. – Ведь здесь их нельзя убивать.
После небольшой паузы я в свою очередь спросил, что делают в заповеднике два масая.
– Мы ищем пастбища для скота и место, чтобы устроить жилье для своих семей, – ответил Ол Калу.
Прижимаясь щекой к руке, а рукой опираясь на копье, моран лениво и самоуверенно смотрел на меня сквозь свои обрамленные длинными ресницами полуприкрытые веки.
Снова возникла пауза. Но теперь я не знал, что еще сказать. Прощаясь, старый масай поднял руку. И от этого движения жалкий кусок ткани, свисавший с его плеча, скользнул в сторону и полностью раскрыл его тело. Тут я увидел огромную борозду, прорезавшую его тощую, сухую плоть от того места, где начинается шея, и до самого паха. Шрам с глубокими впадинами, гребнями и вздутиями цвета копченого мяса и свернувшейся крови выглядел чудовищно.
Заметив мой взгляд, Ол Калу сказал:
– От львиных когтей не может защитить кожа даже самых лучших щитов.
Старик выдернул из земли копье и задумчиво осмотрел его. Оно было очень длинным и увесистым, но изумительно сбалансированным. Заостренное с обоих концов, перехваченное посредине металлическим цилиндром, сделанным по руке воина, оно могло, когда нужно, служить и дротиком. Ол Калу покачал им, держа его в одной руке, а другой рукой провел по своей жуткой ране. Он сказал:
– В те времена белые не вмешивались в игры моранов.
Ориунга открыл глаза под своим шлемом цвета красного золота и улыбнулся. У него были ровные, острые и сверкающие хищным блеском зубы.
– Заискивай перед белыми, если тебе так хочется, – говорила старику его беспощадная улыбка. – Ты уже давно перестал быть мораном.А я морансейчас и могу вести себя вызывающе. Мое удовольствие – вот мой единственный закон.