Легче не стало. Женщины загадочно сплотились вокруг младенцев, забыв непрерывные свары, и Круз оказался лишним. Его слушали, как шум дождя за окном. Иногда приходили к нему в постель, иногда готовили для него. Родила Эстер, и Круза вовсе забыли. Он суетился, ремонтировал, искал, привозил, охотился с утра до ночи. Иногда и ночью. После того как метель двое суток держала Круза на лесной дороге, Эстер на него наорала. Круз так удивился, что даже не отвесил ей оплеуху. Весной она забрала Крузову дочь, толстуху с потомством, волочившую живот Леону и, в качестве шофера и добытчика, Макса, сильно раздавшегося в плечах, — и отправилась в городок по соседству с озером. Детям в городе лучше, да.

— Это почему? — поинтересовался Круз. — Так там же трупы сохлые, там ничего нет, там смерть только, собаки дикие — вон их сколько расплодилось!

— Мы справимся. Со всем справимся. Без тебя.

И взгляд — будто на мебель.

Ладно. Что сделаешь? Маршрут развоза припасов удлинился, только и всего. Хлопот прибавилось — пришлось ремонтировать дом, искать керосин для генератора и бойлеров. Но Макс уже сам многому научился, даже стрелять навскидку.

А однажды дом в городе оказался пустым. Круз уезжал на три дня за канадскую границу, привез чудесный, совершенно исправный параплан. Подъехал к изгороди, просигналил. Никого. Все прибрано, аккуратно. Не торопясь собрали нужное и уехали. Записки не оставили. Следов Круз не нашел, а прочесывать окрестности и гоняться было недосуг — в доме на озере ждали женщины и четверо малышей. Джина уже ждала третьего. Она сильно располнела и научилась прекрасно готовить. Линда заменила Макса. Научилась стрелять и даже колоть дрова — хотя какая там в ее сорока пяти килограммах сила? Охотиться полюбила. Бродила вместе с Крузом и по ночам, забравшись в его спальный мешок, щекотала волосатый живот. Впрочем, спала она и с Бет, и с Этель. В особенности с Бет, тоже никак не могущей забеременеть. Круз подозревал, что Линда попросту не хотела больше детей. Бет хотела. И плакала. А Линда смеялась над ней. Дарила открытки с пухлощекими младенцами. Пинетки. На будущее. Главное — стараться. И получится.

Однажды зимой, когда снег шел неделю напролет и озеро превратилось в равнину среди леса, случилось то, что давно уже могло произойти. Женщины так и не научились осторожности. Да, знали, что волков и одичалых собак расплодилось множество, что с севера пришли медведи и ловили в озере рыбу, что Круз приделал тяжелые ставни и повесил в каждой комнате по дробовику. Но все это — боже мой, какие пустяки! А эта сука снова поставила мне стакан с младенчиками! Эта сука меня ненавидит. Она лазает к нему в постель каждый день, из-за нее я не могу забеременеть! Мерзкая смазливая шлюшка! А мне достаются объедки. Мне всегда достаются объедки из-за таких, как она! Ненавижу!

Бет подстерегла Линду в лесу и всадила в нее заряд картечи. А сама завела снегоход и удрала по лесной дороге на юг. Линда не умерла сразу. Она была жилистой и живучей, сумела переползти заметенное снегом озеро и добраться до дома. Но ей никто не открыл. Ночью в минус двадцать она умерла, так и не собрав сил постучать в дверь, за которой начиналось тепло. А по кровавой дорожке пришла смерть.

Это были собаки. Волки бы не сунулись к пахнущему дымом и железом. То ли получилось у них подгадать время, то ли ждали они, пока откроется дверь. Когда Этель открыла дверь поутру, чтоб вывести детей погулять на веранду, в дверь кинулась вся стая.

Круз вернулся лишь через день. Подошел к веранде. Вбежал в дом. Обежал комнаты. Вывалился наружу. Сел на снег и заплакал.

Затем вытащил еду, патроны, две канистры бензина. Облил дом и поджег. И поехал прочь. В трех километрах от озера встретил Бет, гнавшую снегоход назад, к дому. Круз не расспрашивал. Спросил только: «Поедешь со мной?» Она кивнула. Круз не стал ничего расспрашивать и ночью, когда забрались в дом на окраине заметенного снегом мертвого городка. Бет, уткнувшись в сто плечо и всхлипывая, сама все выложила, все нехитрую правду, и после, дрожа и глядя по-собачьи, выдавила:

— Ты меня ненавидишь, да?

— Спи, — посоветовал Круз и закрыл глаза.

А проснувшись, увидел бессмысленную, безмятежную улыбку на ее лице.

Круз не стал давать ей налоксон. Через неделю, когда добрались до восточного побережья, она тихо умерла, не переставая улыбаться.

Круз прожил в маленьком приморском городке Мэйна до весны. Прикормил двух кошек. Нашел на маяке коротковолновую станцию, попытался наладить. И вот тогда одиночество, как серые волны за окном, захлестнуло с головой.

Круза когда-то учили работать в эфире. Шарить по диапазонам, выхватывать из клокочущего варева сигналов, слов и треска знакомый далекий голос. Эфир был как супермаркет при распродаже: толкотня, гам, неразбериха, сумятица. Только тренированный слух различал нужное. А когда накрывало окном и, отражаясь от ионосферы, летели на антенну голоса чуть не с другого полушария — эфир клокотал. Позывные, сигналы аэропортов, чьи-то шифровки, голоса диссидентов всех мастей и народов, радиопираты, ликующие очкарики из Омска, ооновцы из Афганистана, налаживающие выборы по кишлакам, — тысячи, десятки тысяч голосов.

А сейчас — пусто. Равномерный, тоскливый треск.

Просидев полночи в наушниках, Круз вынул из кобуры кольт, уложил на стол. Посмотрел на серый океан, на низкий город, занесенный серым липким снегом. Затем взял кольт. Из дула чуть тянуло кисловатой, едкой пороховой вонью. Усмехнулся себе — ну лентяй. Не вычистил как следует. И решил посидеть еще полночи. Куда, в самом деле, торопиться?

В пятом часу утра сквозь треск прорвались звуки «Кукарачи», и бодрый голос объявил: «Говорит Пунто-Аренас. Я — Джон Лозада! Всем, кто меня слышит, — я живой! Слышите, амигос, — я живой!»