Позвать женщин на помощь была идея Дана. Ситуация сложилась аховая. На весь Давос, включая посты, после балканской авантюры осталось шестьдесят пять мужчин, способных сознательно удерживать оружие. А те, из-за кого пять сотен давосского воинства остались где-то в хорватских оврагах, уже стучали в дверь. Дан хотел не стрелков — просто наблюдателей на посты, тех, кто нажал бы кнопку, заметив неладное. Мужчин хотел собрать в один летучий отряд, способный быстро ударить в опасном месте и отойти, отбить, сохраняя силы. А горластая, мощная и разобиженная итальянка Люция показала ему толстый средний палец, и ее послушали даже Дановы ассистентки. Люция кричала и трясла кулаком. Кирхе, кюхе, киндер — правда, свиньи? Родильный цех, мамма мия!

Но ведь если придут — уничтожат, постреляют! Как вы не понимаете? Кто придет? Свиньи придут? Одни свиньи сменят других! Мадонна, да чтоб вы все провалились, чтоб подавились своими железками, убийцы, воры, все из-за вас, порке дио!

Тогда Давосу повезло. Просто повезло. Балканские гости, торопясь, гнали трофейные броневики и выскочили в сумерках прямо под единственный толком укомплектованный пост. Михаевы люди засекли их еще в низовьях долины, и гостям устроили мешок. После два месяца никто не совался, а потом перевалы накрыла зима.

Хотя захватили полдюжины пленных, о судьбе ушедшей давосской армии не узнали ровно ничего. Да, стреляли. Побили, захватили много. Кто, где, в плену или засели где? Ничего. Пленные — звероватого вида, обтрепанные, гнилозубые юнцы — извергали мешанину коверканных немецких, славянских, итальянских слов, почти сплошь ругательств. В конце концов Михай увел их вверх, на ледник, и, стреляя в спины, сбросил в трещину сорокаметровой глубины.

Дан запил. Он и раньше прикладывался вечерком к бутылке «Гленфиддих». Теперь стал и с утра. Сидел в своем кабинете, глядел на компьютер, подливал. И матерился на восьми языках. Пару раз Круз пытался сидеть с ним. Поговорить. Но разговор выходил однобокий, потому что Дан не слушал даже себя. Кто виноват, зачем, почему? Ушли все, сыграли ва-банк, безумие. Я мог остановить, мог, все же было очевидно.

Круз пытался сказать, что уж кто-кто, а Дан вовсе тут ни при чем. Что никто в успехе не сомневался. Что Давос выставил настоящий горно-егерский батальон, отлично вооруженный и экипированный даже по докризисным меркам. Не сомневался даже он, Круз. Даже десятикратный идиотизм ссорящихся друг с дружкой командиров не погубил бы боевую группу, вполне достойную вермахта образца 41-го года. А что случилось? Да черт знает, что случилось. Может, на них небо упало. Может, на них двадцать килотонн сбросили.

А Дан смотрел в серый экран и говорил, что мог бы переубедить. Запретить, стукнуть по столу. Это его вина, и теперь человечество погибнет.

Круз хотел сказать, что человечество, придавившее батальон вермахта, уж точно не погибнет, но Дан вдруг обратил на Круза внимание и велел убираться. Круз убрался. И, взяв троих лучших охотников, опять отправился прочесывать многажды прочесанную Европу. Четырнадцать человек собрали по постам — тому, что осталось от Давоса, наблюдатели за полтысячи километров были не нужны. Затем Круз со своей троицей по еще целому туннелю пересек Ла-Манш и отправился прочесывать Британские острова — не из надежды на чудо вроде тихой общины законопослушных фермеров, а из упрямого нежелания сидеть на месте.

Чуда не случилось. Ветер колыхал траву на полях. Ровную, чистую траву — на улицах, на площадках для гольфа, в палисадниках. Трава взломала асфальт, раздвинула бетонные плиты. Было спокойно, тихо, хорошо. Мягкая, влажная весна, сменившаяся нежарким летом. Кролики в кустах, коршун над холмами. Зыбкая тень скользит по зелени. Солнце щекочет веки. Хорошо лежать на склоне холма, раскинув руки, погасив всякую мысль, ощущая лишь ветер и шелест, ровное дыхание земли.

Круз давно не чувствовал себя так спокойно и тихо. Здесь не было никого и ничего опасного. Старая, тысячелетия назад укрощенная, ухоженная, переделанная земля, вернувшаяся в первобытную дрему — без крови, без когтей и клыков. Когда сидел на холме над Гластонбери, глядя на зеленые волны, на холмные лбища, на поросль молодых дубков, на уходящий в никуда, в Авалон, в прошлое и в сиренистый туман распадок, — будто открылась в душе дверь, и теплый майский вечер пришел туда, в тяжелый, смутный подвал, заполненный страхами и нелепой надеждой. Тогда Круз решил не возвращаться в Давос, к унылой беготне в клетке долин, зажатых между снегом и враждебной равниной. Но сразу сказать своим не смог. Да и разве поняли бы они? Все трое считали себя неслыханными везунчиками. Еще бы, оказались иммунными и нашли место, где остались нормальные люди.

Потому Круз под предлогом поисков просто колесил наобум по Уэльсу, Корнуоллу, по срединным графствам, а когда лето склонилось к закату, направился в Шотландию. Там по долинам бродили стада мохнатых криворогих коров и лазили по крышам одичалые веселые кошки.

Круз хотел дальше на север, к Инвернессу, на самый край, а потом, может, на Фареры, хотел перезимовать вблизи старой винокурни где-нибудь под Обаном, балуясь полувековым виски. Но у виски, к большому удивлению Круза, нашлись хозяева. С дробовиками. И с пулеметом «Виккерс», смонтированным на грузовике.

Идиллия быстро превратилась в продуманный ад. Грузовик с пулеметом словно сдернул чеку — и изо всех щелей полезли аборигены, неведомо как пережившие налоксон и прежние давосские поиски. Аборигены были бородаты, ободраны, грязны и весьма огнестрельны.

За Эдинбургом у Крузова «хаммера» оторвало миной задний мост. А каталонец Висенте, расшвыряв гранаты, полез в рукопашную, и его развалили чуть не пополам здоровенным тесаком из расплющенной арматуры. Побратим Висенте, Отунья, обезумел и кинулся на помощь — а Круз с Ваваном кинулись во дворы, полезли по кустам. Затем бежали, шли и брели на восток всю ночь, а поутру завели «харлей», промасленно хранившийся в гараже особняка с садом, и помчались на юг.