– Вряд ли я могла забыть, а? В тот день мама покончила с собой.

– Твой отец повел молодого актера – как его бишь, Тревора Робертса – в конюшни, посмотреть лошадей.

– Я все помню, Джон.

– Значит, ты помнишь, что папаша плохо себя вел, и мама очень огорчилась.

– Что ты хочешь этим сказать?

Джон помолчал.

– Подумай сама, – предложил он.

Я подумала: боже, да Слейтер ни шиша не понимает! Каждая подробность того дня отпечаталась в моей памяти: прелестный денек, ясное английское небо подернуто влажной дымкой, галлюциногенные мамины клумбы. Последнее предвоенное лето. Ласточки недавно вернулись, восстанавливали гнезда под карнизами «Коттеджа садовника» – так мы называли этот флигель, пустовавший уже много лет.

Собрались еще не все гости. Небольшая группа, с полдюжины человек, любовалась прудом. Приземистый широкоплечий шотландец в дорогом пиджаке – насколько я понимаю, это и был наш инвестор – швырял в пруд гальку. Один плоский камешек подпрыгнул десять раз. Я следила в восторге, как взрослый дядя нарушает строгие мамочкины правила. Оглянулась, проверяя, как мамочка восприняла это безобразие, и увидела: мама перед садовой беседкой мусолит Джона Слейтера – засосала его губы в свой рот.

– Выходит, папочка плохо себя вел? – в ярости переспросила я, доев последнюю креветку.

Слейтер взмахнул рукой, и толстуха в фартуке подошла к столику прибрать тарелку. Джон затеял с ней разговор, как он обычно делал – не поймешь, о чем.

Мне и дела не было. Я повторила: бессмысленно разубеждать меня в том, что я видела собственными глазами.

– Право, дорогая, не стоит детям заглядывать в родительскую спальню, как ты считаешь? Надо ли тебе все знать?

– У нас и лошадей-то не было. Что папа собирался показывать этому актеру в конюшне?

– Это «да» или «нет»?

Я не на шутку разнервничалась, но отступать не собиралась.

– Только не лгите, – попросила я. – Я выдержу, если буду уверена, что все – правда. Поклянитесь.

– Торжественно клянусь: я скажу тебе правду – если ты действительно этого хочешь.

– Хочу.

– Хорошо, дорогая. Дело в том, что твой отец отличался довольно-таки всесторонними вкусами.

– Что это значит?

– То и значит – никакой разборчивости. Всем известно, как он увлекался женщинами, однако и юнцов не обходил вниманием. Твоей маме это было известно. Она подозревала, что у нас с ним связь.

Вроде бы эта новость меня вовсе не огорчила, хотя, признаться, ничего подобного я не ожидала. Справедливо ли было это подозрение, спросила я.

– Это не по моей части, но твой отец меня любил, и она это знала. Когда он повел Робертса «посмотреть на лошадей», ей, видимо, померещилось, будто все догадываются, в чем дело. Такое унижение для нее. Вот почему она поцеловала меня, понимаешь? Я подвел твою маму – я растерялся. А нужно было ответить на поцелуй, поддержать ее – вот что с тех самых пор не дает мне покоя. Но я отвел ее руки, и она впала в неистовство.

– Ничего подобного.

– Так все и было, дорогая моя девочка. Можешь мне поверить – все эти годы я простить себе не могу. Знаешь, что она сказала мне напоследок? «Ублюдок ты, Джеко, мудак поганый!»

– Моя мама никогда так не говорила.

– В тот день сказала, Микс.

– Мы все изрядно выпили, – продолжал он, – а потому сначала никто не всполошился. Только отчетливо помню: меня удивило, когда заработал двигатель «армстронг-сиддли». Здоровенная, капризная зверюга, дергает на ходу, мотор глохнет средь бела дня. Но в пруду мотор знай себе ревел, пуская огромные жирные пузыри из выхлопной трубы, и, похоже, выключаться не собирался.

Я видел твою маму в узкое заднее стекло. Она сидела за рулем и даже головы не повернула. О чем она думала – кто знает? Она опустила стекла, открыла люк в крыше, чтобы утонуть побыстрее, но машина была построена на совесть и даже с глохнущим мотором плыла, черт бы ее побрал. На первый взгляд – забавное зрелище: огромный, как танк, автомобиль дрейфует в красивом пруду, и мы все при параде, с бокалами шампанского в руках. Наконец мотор заглох, и царственная тварь накренилась. Тут я наконец понял: дело плохо. Но даже прыгая в воду, я больше тревожился за свои новые брюки-гольф. Я подплыл к машине и хотел вытащить твою маму, но вода с такой силой давила на дверцу, что я не мог ее открыть.

А она все цеплялась за руль, глядя мимо меня. Я попытался влезть в окно, но под моим весом автомобиль накренился еще сильнее. Я переполз через радиатор на капот, подбираясь к люку, увидел, что по ее лицу текут слезы, и понял, до чего она себя довела. Забравшись на крышу, я вытащил ее – боюсь, довольно грубо – через люк. Она крепко на меня злилась – но по крайней мере больше не повторяла тех ужасных слов.

А Бычок обходил стойла со своим дружком, посмотрел с холма вниз, и увидел свой любимый «армстронг-сиддли» посреди пруда. Он быстренько закончил свое дело и помчался к нам. В руке у него, помнится, был хлыстик, он эдак развязно им помахивал. Он еще не знал, что твоя мать сидит в машине.