В один из таких окраинных в прошлом районов, а в настоящее время как бы приблизившихся к центру — из-за множества мелких промышленных предприятий строителям запрещено сносить эти районы, поэтому тут все и сохранилось по-старому, — двадцать пять лет назад бракоразводным ветром занесло Константина Курдаша. А сейчас он осторожно ступал по наклонному тротуару, проклиная дворников за то, что они забыли про свою обязанность зимой на тротуарах рубить лед и посыпать песком, а заодно с дворниками — районных начальников, которые в свою очередь забыли напомнить об этом дворникам.

Константин удивился: на углу зябко топтался только Козел, а Мария еще не показался.

— Салют!

— Салют! — Козел отшвырнул окурок дешевой сигареты, который держал между большим и указательным пальцами. Видно, опять потерял мундштук.

Козел пропустил Константина вперед и пошел за ним след в след: куда идти, он знал.

— Замерз?

— Нет, маленько…

Спереди Козел выглядел вполне прилично одетым — пальто довольно модного покроя, зато сзади вид был очень неприглядный: туфли стоптанные, брюки короткие и обтрепанные, а на самой спине чуть пониже плеч коричневый след от перегретого утюга. Пальто Козлу подарил зять: не мог же он себе позволить в таком выйти на улицу, да и для рыбалки оно слишком тонкое. Сам Козел выглядел не лучше. Было ему не больше пятидесяти, но с виду — старый хрыч, который бреется всего раз в неделю, да и то весь изрежется, а под носом всегда оставляет пучки щетины. Открытый рот Козла походил на круглую дыру с четырьмя желтыми клыками.

— Ты один?

— Мария побежал домой за луком. — И хотя Курдаш даже не обернулся, Козел все же сложил оба кулака вместе, чтобы показать величину луковицы. — Лук — прима! Может, подфартит…

Несмотря на то, что Марии тоже было за пятьдесят, в наружности его сохранилось что-то юношеское. Курдаш за это его особенно любил. Сколько помнил Марию, у того всегда была мечта, которая, наверное, так и не осуществилась: «Классный узенький галстучек с небольшим узелком, классный черный костюмчик, классная белая нейлоновая рубашечка и — айда в Гильдию!» Тогда только-только отошла мода на взбитые коки, клетчатые пиджаки, туфли на толстой подошве и галстуки, разрисованные пальмами, эту моду художница Мирдза Рамане увековечила в образе своего Хуго Диегса, и публика на танцы стала ходить в темных костюмах и белых рубашках. О них и мечтал Мария, отсиживая в колонии первый, второй, а потом и третий срок. Во время последнего заключения мода на свободе снова изменилась, но он как стойкий ортодокс придерживался прежней — «черного костюмчика и белой рубашечки», которые ему представлялись изысканнейшим мужским облачением.

Подойдя к своему дому, Курдаш глянул на балкончик второго этажа — судя по обнажившейся кладке, упало еще несколько кирпичей. Правильно он сделал, что забил гвоздями дверь на балкон — еще ненароком кто-нибудь выползет да не дай бог свалится вместе с железными перилами.

Мария неосмотрительно, слишком шибко бежал по обледенелому тротуару, держа в каждой руке по большой луковице. Он словно опасался, что дверь за Курдашом и Козлом захлопнется и ему уже не откроют.

— Салют! — радостно кричал Мария издали.

Курдаш поднял руку в приветствии и подумал, что Козлу и Марии график его выходных дней известен лучше, чем ему самому.

Козел, учуяв в воздухе запах спиртного, сразу оживился и с ловкостью хорька облазил все углы. Вот отыскал дощечку, нож и уже режет ломтиками лук. Вот с полки снимает кубки и заглядывает вовнутрь, размышляя, стоит ли мыть, может, обойдется… Нет, на сей раз и так сгодится. Расставляет кубки: хозяину, как всегда, большой серебряный с гравировкой «Константину Курдашу, победителю…», себе — почти таких же размеров, но с виду покрасивее, хотя и не серебряный, серебра уже тогда не давали, стало быть, из мельхиора, и наконец очень похожий, но поменьше — Марии. Не понравится, пусть подберет себе сам: на полке кубков достаточно — штук двадцать, если не больше. У Константина была хватка, никто этого не оспорит!

Мария с трудом отдышался после бега и крутой лестницы. Ему тоже хотелось принять участие в подготовительных работах, но он ничего лучше не мог придумать, как посыпать лук солью. Козел на него прикрикнул:

— Не сыпь столько! Кто такое соленое есть будет!

Константин тем временем переодевался. Повесил одежду в узкий шкаф, натянул трусы и майку, неторопливо обмыл шею и подмышки над чугунной раковиной с отбитой эмалью и вонявшей мочой: туалет находился далеко — на лестнице этажом ниже.

Жилище представляло собой ужасный гибрид, в условиях послевоенной стесненности сотворенный из аппендикса или копчика квартиры домовладельца: здесь была одноконфорная плита, какую нигде уже не увидишь, с проржавевшей духовкой; прогнившие местами доски пола прикрывали кое-как прибитые куски линолеума, но помещение было просторное и светлое, с центральным отоплением, обогревавшим сверх всякой меры, был и единственный на весь дом балкончик, которым Курдаш давно не пользовался по причине его аварийного состояния. Другой обладатель ордера, имей он художественный вкус, может, и сделал бы из помещения что-нибудь приятное для глаз или хотя бы проявил желание превратить его в человеческую обитель, но Константин Курдаш испытывал к своему жилью полное равнодушие. Здесь он очутился в результате развода, после того, как в состоянии сильного гнева избил своего тестя за то, что тот делал разные свинства, лишь бы при разделе имущества на суде большая часть досталась дочери, заодно и бывшая жена схлопотала по физиономии — не вовремя встряла. Константину грозила статья за хулиганство и нанесение телесных повреждений средней тяжести, но тогда он еще считался в сборной и его выручили, как выручали после других скандалов и драк в ресторанах. Однако при этом ему выставили условие немедленно обменять жилую площадь, и тестю удалось заткнуть его в эту халупу, тогда как для дочери он выкроил вполне приличную двухкомнатную квартиру с частичными удобствами. Имущество, завезенное сюда Константином после развода, так и служило ему до сих пор: большой раздвижной дубовый стол, весь изрезанный, со специфической грязью, приставшей как смола, которую счистить можно разве что шпателем, ибо мыло и жесткая щетка не помогут, крашеная железная кровать с никелированными шариками, весь в пятнах матрас со сбившейся в комья ватой да на лампе пергаментный кулек вместо разбитого плафона. За несколько лет кулек густо обгадили мухи. Шкаф, сработанный еще деревенским столяром, старый основательный шкаф — такой и на солнце не рассохнется и в воде не разбухнет — уже стоял, когда Константин здесь поселился. Как ни странно, но именно убогость жилья в свое время выручила Константина: в ту пору, когда спорт перестал нуждаться в Курдаше, а значит, перестал и вызволять, его на год посадили в тюрьму (заехал кулаком в лицо мужчине, который нечаянно обрызгал Константина грязью), и пока он сидел, желающих поселиться в этой халупе не нашлось, поэтому «площадь» за ним и сохранилась.

Однако в комнате было и несколько декоративных элементов: уйма кубков на полке; под ней висели вымпелы со спортивными значками и медалями Курдаша, а на противоположной стене — аккуратно обрамленные планшеты с пожелтевшими газетными вырезками статеек, которые воскуряли Курдашу-боксеру восторженный фимиам или анализировали ход его отдельных боев по раундам. По причине отсутствия у Константина альбома тут же под стекло он засунул разные фотографии, подаренные, видно, обожательницами, на оборотной стороне скорее всего имелись и надписи вроде «На вечную память от Мирдзы К.».